О себе

Кратко:

Родилась в семье туристов, с детства на природе, раннее увлечение энтомологией; училась в биологическом классе 57 школы, не поступила на биофак и год работала лаборантом; не поступила на биофак второй раз, но поступила в Тимирязевскую Академию, училась там год; ушла, чтобы поступать на биофак в третий раз, передумала и поступила на геологический факультет на палеонтологию; окончила кафедру с отличием, осталась в МГУ работать старшим лаборантом; вышла замуж за палеонтолога, во время перестройки ушла в дома пионеров кружки и школы с целью выживания; с трудом вернулась в науку, защитила диссертацию по четвертичным насекомым Сибири, была принята в лабораторию артропод палеонтологического института; развелась, поехала на три года в Англию, где была постдоктором, потом в Канаду тоже постдоктором; получила канадское гражданство; была согласна на любую работу, но это оказалось не востребовано, практически вернулась в Россию заниматься наукой.

С раннего детства у меня не было сомнений в выборе жизненного пути. На вопросы взрослых, я уверенно отвечала, что хочу стать энтомологом. Такое странное для маленькой девочки желание. Насекомые мне всегда нравились, и я не понимала,  почему другие люди (особенно женщины) не разделяют моих симпатий. Одним из ранних ярких воспоминаний моего детства было ощущение тяжести большой толстой гусеницы, с зеленой шершавой кожей и рогом на хвосте, на моей ладошке. Наверное, это был тополевый бражник, обычная гусеница, живущая на обычном дереве московских дворов. Кроме чисто эмоциональной симпатии к насекомому, я испытывала нечто вроде гордости, когда незнакомые люди приходили в ужас при виде меня с гусеницей и восклицали: уберите от ребенка эту гадость! А родители отвечали, ничего, она их любит.

Родители относились к увлечениям дочери без восторга, но и не препятствовали. Мне повезло, наверное, что мама насекомых не боялась, а папа иногда помогал благоустраивать банки, просверливая в крышках дырочки, чтобы очередной пленник мог дышать. Случались конфузы, как-то раз, я поймала красивую блестящую жужелицу и посадила в коробку, а потом поймала не менее красивую гусеницу и, за неимением другой посуды, посадила ее в коробку к жужелице. Не успела я закрыть крышку, как на моих глазах жужелица съела гусеницу. Я расстроилась от потери гусеницы, но обрадовалась, что теперь знаю чем кормить своего жука. В другой раз, в банку были посажены два кузнечика. Я заботливо положила им травки, но, на следующее утро, в банке остался только один кузнечик без ноги, а от второго несколько фрагментов. Оказывается, столь мирное существо из песенки про зеленого кузнечика, занимается каннибализмом.

Наша семья относилась к среднему классу советских людей с высшим образованием, то, что обобщенно называется «врачи и учителя» или «простые инженеры». На вопросы о профессии отца, я для простоты отвечаю учитель, хотя учителем он проработал недолго. Профессия никак не могла характеризовать этого человека. Он органически не вписывался в советскую систему, в другой стране он стал бы мелким или средним бизнесменом. Отец не переносил никаких признаков несвободы и наличия над собой начальника, и кочевал с работы на работы, выбирая место, где поменьше приставали. Одним из таких удачных мест стала музыкальная школа, куда он устроился заведовать звукоаппаратурой. Окно его кабинета смотрело на балкон нашей квартиры, и отец приспособился работать дома, поглядывая время от времени с балкона на свое рабочее место. В случае надобности, ему кричали из окна школы, чтобы возвращался. По образованию он был геофизик. Когда знакомые уговорили его вернуться в науку, отец соблазнился на возможность поездок за рубеж, но долго проработать в геофизике не успел. Случилась московская олимпиада, и от института его отправили на олимпийскую стройку, а среди простых рабочих ему так понравилось, что обратно отец возвращаться не захотел. Так и проработал он до своей болезни радиомонтажником на разных строительных объектах, в этой среде свободы оказалось больше, а гнета начальников меньше, чем в среде средней интеллигенции.

После онкологической операции отец получил инвалидность. Теперь он мог официально сидеть дома, и не совсем официально заниматься мелким бизнесом по починке и перепродаже электроники. Я не знаю ни одного другого человека столь талантливого к технике. Отец мог починить любую вещь от стиральной машины до наручных часов, любил разобраться в незнакомом приборе и написать инструкцию как им пользоваться, шил палатки и спальники, ставил примус в кастрюлю с дырочками, чтобы тот работал на ветру (похожую конструкцию применял Андерсен в полярных путешествиях). Особенно он любил сверлить дырки, очень аккуратные, с тщательно отшлифованными краями. Наше семейное туристское оборудование, как я теперь узнала, строилось по принципу «ультралайт». В походе допускались только особо легкие алюминиевые ложки, с дырками в ручках для облегчения веса. Ручки у зубных щеток тоже были просверлены. Кружек у нас не было. На первый завтрак в походе готовились какао и манная каша, куда уходила одна банка сгущенки. Она превращалась в кружку, из нее пили по очереди. Ели все из котелка, чтобы не таскать миски. Палатка была сшита так, чтобы меньше весила и легко ставилась. К ней прилагалась одна стойка (с просверленным верхом) и четыре легчайших колышка.

Мама играла в семье роль стабилизирующего фактора, принимая правила игры, заданные мужем. Она спокойно переносила рабочий режим и наличие начальника, но искала работу из принципа пешей доступности, чтобы можно было приходить домой обедать. Первая такая работа находилась в конце Чапаевского переулка, где мы жили, это был заочный институт советской торговли, мама там проверяла контрольные работы. Когда торговый институт перевели в другое место, мама его покинула ради другой, близкой к дому конторе, которая проектировала оборудование для пищевых предприятий.

Своей дачи у нас никогда не было, и все отпуска семья проводила в походах. Чаще всего это были байдарочные походы. Родители купили первую байдарку, когда мне было 4 года, и мы отправились на речку Ветлугу, которую в клубе туристов рекомендовали как спокойную реку для семейного отдыха. У меня осталось мало положительных воспоминаний о Ветлуге. Там проходил сплав леса. Иногда мы прицеплялись к плоту, я с ужасом помню, как меня окунали с плота в воду, воды я боялась. Еще в походе была семья друзей с мальчиком чуть меня младше, он гонялся за мной с прутом. Отец нашел на поляне змею, и, зная мою любовь к животным, решил показать ее мне, потрогал палкой, змея зашипела и развернулась, отчего стало понятно, что это не уж, как думали сперва, а гадюка. Еще на Ветлуге было очень много комаров и слепней. Лето выдалось дождливое, в сочетании с комарами, опыт байдарочного похода оказался не слишком удачным.

Помня о комарах и холодной погоде, отец решил теперь ездить только на южные речки. Следующее лето мы провели на Днестре. Эту поездку я помню уже хорошо и воспоминания остались приятные. Было тепло, без комаров, много бесплатных фруктов из заброшенных садов. Я сидела в носу байдарки и играла самодельными куклами из палочек и ракушек, а на стоянках исследовала природу. Скучно мне не было.

Потом были походы по Южному Бугу (с двухлетней сестрой, она стартовала как турист раньше меня, но теперь такого образа жизни не любит), по Западной Двине, еще раз по Днестру, по Ахтубе, и по Северскому Донцу. На майские праздники мы сплавлялись по Волге, Истре, Наре и другим речкам поближе к дому. Каждый год весной родители ездили на Волгушу на большую воду, но без меня, приезжали с рассказами, кто перевернулся и как вытаскивали из холодной воды вещи.

После Южного Буга родители решили провести остаток отпуска на море. Из Днестровско-бугского лимана мы на катере приплыли в Очаков, потом переехали на попутной машине в Одессу. Около Одессы мы встали на диком глинистом берегу, где образовался стихийный палаточный городок. Я не помню, где мы брали питьевую воду, наверное, рядом имелся некий источник. За продуктами ходили в соседнюю деревню. В первый день нашего морского отдыха мы, устав от длительной дороги, и не имея возможности приготовить свою пищу, пошли обедать в местную столовую. Я хорошо помню, как там было жарко, и что кормили нас липкими холодными макаронами с куском мало приятной на вкус жареной колбасы. На следующий день после столовского обеда у всех случились желудочные проблемы, но у меня особенно сильно. Я не сколько купалась в море, сколько лежала в палатке и бегала в туалет в местную овражистую степь. Несколько дней все это продолжалось, мне давали какие-то таблетки, и расстройство прошло, но я очень испугалась, когда пошли слухи, что в Одессе холера. Мне сразу показалось, что именно холерой я и болела, хотя, скорее всего, это была кишечная палочка из столовой.

Мы еще немного постояли у моря, пока слухи были неясные. Байдарку отправили медленным грузом, остались только с вещами и палаткой. Когда слухи стали более тревожные, родители решили, что пора уезжать. Мы собрались, и с рюкзаками, взяв за руку маленькую сестру, отправились в аэропорт. Там пришлось ждать в неведении, рейсы задерживались, все прислушивались к объявлениям и гадали, отменят самолеты совсем из-за карантина или нет. Ходили слухи, что лучше идти на поезд пока не поздно. После пары часов ожидания, по радио сказали, что аэропорт закрывается в связи с карантином. Я помню, как тяжело было сидеть при жаркой погоде и ограниченном питье на какой-то поляне с акациями, рядом с фонтаном, откуда люди брали воду. Я боялась заразиться холерой и к воде не приближалась, а рядом, за соседним деревом надрывно кашлял с рвотой некий мальчик, про которого мне сказали, что у него коклюш, но мне казалось, что у него как раз холера.

Потом мы шли по дороге и голосовали, видя семью с маленьким ребенком, люди останавливались, подвозили, в конце концов, мы попали в автобус, где ехали семьи военных, удирающие из Одессы. Все говорили о холере и карантине. Оказывается, те, кто поехал из Одессы на поезде, далеко не уехали, их высадили на карантин в ближайшем пригороде в чистом поле без еды воды и удобств, и народ ночью удирал ползком через оцепление, бросив вещи. Так что наш побег сложился удачно. Автобус довез нас до Киева (я всю дорогу сидела в проходе), откуда быстро и легко добрались до Москвы самолетом. После приключения с побегом из холерной Одессы, я несколько месяцев страдала гипертрофированной чистоплотностью, мыла руки каждые 10 минут. Идея отдыхать на море на несколько лет замерла.

В 1974 году родители все-таки решили сделать перерыв в байдарках и съездить в Крым, чтобы отдохнуть на пляже как люди. Наша поездка отличалась от стандартного отдыха в Крыму тем, что мы ночевали в палатке, потому что отец терпеть не мог жить «в курятнике», да и денег на съем жилья (стандартная такса была рубль в день) у семьи не было.

Стоять с палатками на берегу запрещалось. Мы каждый день уходили ночевать в лес в холмы, а утром собирали вещи и шли на пляж с рюкзаками. Один раз родители и семья друзей, которые стояли с нами, поленились идти на пляж и остались на поляне, где нас застукала милиция и оштрафовала за стоянку в неположенном месте, после чего пришлось переехать в другую часть Крыма.

Передвигались мы на попутных машинах, местные шоферы охотно рассказывали, как им поставили новые заборчики перед визитом Никсона, а потом, после визита, заборчики забрали.  После столь заметного события, как посещение американского президента, народ в Крыму с особенным вниманием слушал новости об его отставке. На пляже около Судака, где мы теперь расположились, у каждого второго имелся транзисторный радиоприемник, из которого вещал Голос Америки, здесь, на окраине страны, без глушилок. Мы с отцом подошли к одному из соседей с просьбой послушать. Я тогда ничего не понимала в политике и не знала подробностей скандала, но сильный низкий голос поверженного президента произвел на меня неизгладимое впечатление. Кроме того, я всю жизнь испытываю симпатию к проигравшим. Сейчас в моей библиотеке две полки заняты книгами Никсона и книгами о нем, а симпатия, после ознакомления с подробностями его биографии, многократно усилилась. Так как моя судьба тоже имеет волнообразную структуру, я всегда вспоминаю его «пики и ущелья» когда наступает очередная неудача, хотя амплитуда колебаний у нас конечно разная.

Остатки летних каникул, так как отпуск у родителей был ограничен, мы с сестрой проводили у бабушки или на даче или в палатке. Бабушка предпочитала снимать дачу, чтобы ее запирать и уходить в лес за грибами, житье в палатке такую возможность ограничивала теми днями, когда в лагере был еще кто-то, например, ловящий рыбу дед. Одно лето мы провели в палатке целиком, когда сестре был только год. Для этой цели отец сшил большую, похожую на дом, палатку с окнами и печкой. В ней поместились стол, раскладушки и детская кроватка, а готовили рядом под навесом. Мы стояли на берегу Истры, в палатке постоянно жили я, бабушка и мама, вечером из Москвы приезжал отец с продуктами. Тогда я привыкла гулять по лесу одна и заходила достаточно далеко, взрослые, занятые младенцем, не особенно за мной следили.

В другой раз мы стояли на Истринском водохранилище, на особом мысу под названием коса. Туда было не просто попасть. Автобус шел из Истры по другому берегу водохранилища, на наш берег нужно или проходить через плотину, заказывая для этого пропуск, или переплывать водохранилище. Мы заехали с вещами кружным путем через дальний мост, а обычные визиты осуществлялись путем переправы через водохранилище. Посетитель, прибыв на противоположный берег на автобусе, махал рукой, с косы отчаливал дед на резиновой лодке. Когда дед не замечал машущего, приходилось переплывать самим, спрятав вещи под кустом, и потом брать лодку, чтобы съездить за вещами.

Такое место для стоянки было выбрано с целью избежать комаров. Коса выдавалась далеко в воду и хорошо продувалась. Кроме нас, на косе обычно стояли еще несколько палаток с любителями отсутствия комаров. Поэтому все дрова в местном узком лесочке были выбраны, и мы возили их на лодке из других мест. Я наловчилась раскалывать полешки топором, обычно мужчин рядом не было, топор, со словами «кто же так колет, дай покажу», у меня никто не отбирал, и я отлично справлялась с задачей.

На водохранилище я впервые познакомилась с палеонтологией. Коса была обрамлена узким пляжем с песком и галькой. Я любила по нему ходить и собирать интересные камушки, среди которых сразу привлекли внимание мелкие кружочки с дырочками правильной звездчатой формы и палочки с пупырышками, еще были каменные ячейки, обломки коричневых раковин и щетки. Потом я распознала среди своих первых находок членики стеблей морских лилий, иглы морских ежей, мшанки, куски брахиопод и кораллов. Эти переотложенные из карбона ископаемые часто встречаются в подмосковном песке, я стала специально их искать на любом пляже или песчаном карьере.

Мне все детство очень хотелось научиться фотографии. Тогда это было непростое занятие, с проявкой пленки и печатью в темной комнате. Денег в семье было мало, и о покупке фотоаппарата речь не шла. Во время очередной прогулки по пляжу в поисках фоссилий, я вдруг увидела на камне предмет мечты, чему очень обрадовалась. Но через десять минут на пляж приплыли на лодке мужчина с мальчиком, которые стали с печальным видом бродить и заглядывать под каждый куст. Мне очень не хотелось отдавать фотоаппарат, но отец со вздохом сказал, что надо быть честными, подошел к ним и заявил, что, кажется, мы нашли то, что вы потеряли. А свой фотоаппарат у меня появился только на втором курсе университета.

Жизнь в палатке мне нравилась гораздо больше, чем жизнь на даче. Тут можно строить теории о раннем опыте и запечатлении, но, я думаю, что причина скорее лежит в глубинных чертах характера. Моя сестра, наоборот, предпочитала дачу, а еще более, предпочла бы остаться на лето в Москве с дворовыми подружками. На даче, конечно, общение со сверстниками было более интенсивное, чем в палаточном варианте, где дети моего возраста приезжали только иногда, или их не было совсем. Теоретически, дети без друзей должны жестоко страдать. Но я спокойно переносила одиночество, на природе мне всегда было чем себя занять: тут бабочка притворилась сухим листом, там клоп сидит, плоский как бумага, на дне лужи ползает ручейник в домике из веточек, а под ногами камни с фоссилиями. Более того, мне совершенно не нравилось играть в футбол или слушать разговоры деревенских о там, как они удачно ходили на берег резать туристам палатки. На даче приходилось чаще, чем в палатке, сидеть в помещении, сталкиваться с хозяйкой, обозревать хозяйский огород и забор вместо лесной поляны. У моей сестры всегда была потребность именно в общении, а природа ее не слишком волновала. Хотя выросли мы в совершенно одинаковых условиях с одинаково ранним запечатлением.

К моему сожалению, бабушка (ее голос был решающий, так как сидела с внуками основную часть лета именно она) после трех палаточных лет настояла на дачном варианте. Сперва дача снималась в деревне недалеко от Истринского водохранилища, а потом в более близкой к Москве деревне недалеко от реки Истра. И там, и там, мы знали местность, так как до того стояли с палаткой, но не в деревне, а непосредственно у водоема. Но мое открытие водной фауны произошло все-таки во время дачного отдыха.

В деревне имелись небольшие пруды, заросшие канадской эладеей. Один такой пруд находился как раз рядом с дачей, в нем никто не купался, так как на его берегу стояла котельная, а бабушка, по профессии теплотехник, купалась, она считала, что от котельной никаких грязных отходов не бывает. Я купаться в этом пруду брезговала, но очень любила сидеть на мостках и вытаскивать гроздья эладеи, в которых запутывались самые разные водные насекомые. Тут были личинки стрекоз, ручейники, водные жуки и водные клопы. Особенно меня впечатлил клоп водяной скорпион с хватательными передними ногами и дыхательной трубкой. В прудовом иле я нашла странное существо, которое окрестила «сопля с хвостиком». Это была серовато-белая, скользкая, овальная личинка, без намеков на голову, но с длинным тонким хвостом. Внутри что-то просвечивало, и вид у животного был самый что ни на есть противный. Меня очень заинтересовало, что же это такое, и, вернувшись в Москву и порывшись в книгах, я определила «соплю» как личинку мухи пчеловидки с официальным названием «крыска».

В советское время книги были в дефиците, а мой дед, партийный чиновник, имел доступ к подписке (то есть к заказу многотомных изданий). У него была большая библиотека, откуда все родственники брали книжки почитать. На один из дней рождений, дед подарил мне подписку на жизнь животных в 6 томах. Тома приходили раз в несколько месяцев. Книги мне очень нравились, особенно красивые цветные картинки, так как в начале подписки я еще не очень хорошо умела читать научный текст. Зато я сразу стала перерисовывать картинки. Интересно, что мой коллега Андрей Беньковский тоже вспоминает, как он в детстве перерисовывал из жизни животных картинки.

Прибытие третьего тома с пауками и насекомыми стало особенно радостным событием. До третьего тома я успела насладиться двумя первыми томами с беспозвоночными, которые показались мне очень красивыми, симпатичными и интересными для познания. А вот последние тома, с рыбами, рептилиями, птицами и млекопитающими, понравились не столь сильно, хотя картинки оттуда я тоже перерисовывала. К сожалению, кочевая жизнь разлучила меня со столь значимыми в детстве книгами.

Я была жалостливым ребенком и не допускала мысль о том, чтобы убить насекомое ради коллекции, что, конечно, негативно сказалось на глубине научных познаний. Настоящий энтомолог собирает коллекцию с детства. У меня все было попроще: пленники в банках, рисунки, и небольшое собрание из насекомых, умерших своей смертью, включая половину огромного жука носорога, найденного во время байдарочного похода по Днестру. Заднюю половину жука кто-то откусил. Собирать насекомых по правилам я стала только в университете, когда мне сказали, что иначе энтомологом не стать. Я утешаю себя тем, что изучать позвоночных животных еще более жестокое занятие.

Кроме того, моему научному развитию мешали занятия спортом. Спорт появился не совсем по моему желанию. Походы на байдарке требовали умения плавать. Я же, до 7 лет, панически боялась заходить в воду глубже, чем по пояс. Родители пытались научить меня плавать сами, оба они плавали хорошо, и еще более хорошо понимали, что мое неумение держаться на воде без спасательных средств становится проблемой. Но у них ничего не получалось. Тут был какой-то глубинный инстинктивный страх, и пришлось обратиться к специалистам – отдать в бассейн. Там обучение шло по отработанной методике, а главное, что приказы отдавал незнакомый человек, которого я боялась ослушаться еще сильнее, чем окунуть голову в воду. Так за пару недель меня научили держаться на воде, и дальше уже пошла отработка техники. Потом эти ученические занятия закончились (они были платные), но во втором классе к нам в школу пришел тренер по прыжкам в воду и пригласил попробовать попасть в спортивную (бесплатную) секцию. Он выбирал учеников маленького роста. Тренеру больше всего приглянулась самая миниатюрная девочка в классе, стоявшая на физкультуре в конце ряда. Ира была маленькая, смелая и ловкая, как раз то, что требуется для прыжков в воду. Я стояла в ряду предпоследней, то есть, тоже обладала маленьким ростом, но была неловкая и несмелая. Меня пригласили за компанию, чтобы Ире было не скучно ездить на тренировки одной, и еще, решающую роль сыграло умение плавать.

Так я год проходила в секцию прыжков в воду, тогда как способная Ира прозанималась всего два месяца. Я бы ходила и дольше, но после сильного ушиба пропустила несколько тренировок, и как то все это постепенно прекратилось. Тем более что я видела, что спорт этот не для меня. Но занятия прыжками не были потерянным временем, я неплохо научилась плавать и нырять, в результате чего, на следующий год меня взяли в секцию плаванья, где я прозанималась несколько лет.

Поездки в бассейн, три, а потом четыре раза в неделю, на метро, стали рутиной. Я не понимала, как вообще другие школьники не ходят на тренировки, чем они тогда занимаются в свободное время. Уроками я делала после тренировок, не успевала, устные задания не делала совсем, а письменные частично; родители одобряли спорт, и не слишком на меня давили со школой.

По мере взросления, занятия плаваньем становились сложнее. Мои результаты не улучшались, но тренер старался держать группу и никого не выгонял. А сама я не уходила, так как привыкла к тренировкам, к обстановке бассейна, и мне нравился тренер. Иногда мы ездили на соревнования, где я занимала последнее или предпоследнее место. Я приобретала новый опыт самостоятельности, так как мы ездили в подмосковные города, в том числе на три дня в Шатуру, где жили в гостинице. Помню, как я там боялась пропустить отъезд своей группы и вообще заблудиться.

Потом были сборы в лагере около Балашихи. Так я впервые в жизни попала в обстановку детского лагеря, и обстановка эта мне очень не понравилась. Первый сбор, короткий, во время зимних каникул, я кое-как выдержала, потому что первые три дня обстановка была терпимой. На четвертый день к нам подселилась более взрослая девочка, после чего в отношении меня началась дедовщина. Две девочки из нашей секции, мои ровесницы, охотно к ней присоединились. У всех их был опыт пионерских лагерей, а я имела опыт житья в палатке и байдарочных походов, но никак не выживания в агрессивной среде сверстников. Интересно, что на нормальных тренировках в Москве никаких проблем с подругами не возникало. Я решила, что эпизод дедовщины в зимнем лагере был случайностью, вызванной наличием старшей девочки, которая подчинила авторитетом часть младших. Поэтому спокойно согласилась поехать на летние сборы. Вот там то и развернулась настоящая дедовщина во всех красках. Причем, старших больше не было. Детский коллектив примерно одного возраста разделился на тех, кто раздает тычки, и тех, кто их получает. Я не могу сильно пожаловаться, потому что мне доставалось не так сильно, как истинным изгоям. Их было два: мальчик, про которого все дружно говорили, что от него воняет, и девочка, которую хотели заставить описаться во сне, для чего посыпали матрас солью. Тренеры видели всю эту возню с установлением иерархии и не вмешивались, так как сами через нее проходили, и считали, что так и надо. Мне стало настолько противно, что я покинула сборы раньше срока, за что меня потом едва не выгнали из секции. Это был крайне негативный опыт социальной адаптации, от которого остался рубец на всю жизнь.

Занятия плаваньем постепенно прекратились. Тренер перешел в другое общество, куда ему разрешили взять только троих учеников из группы. Относительно остальных он договорился, чтобы нас пускали в бассейн тренироваться самостоятельно, и обещал, что если мы придем к нему и покажем улучшение результата, то он нас примет обратно. Я осталась в группе полу-отчисленных. Что удивительно, мы достаточно долго проходили на тренировки самостоятельно, и даже выкладывались на них без надзора, так сильна была сила привычки. Потом группа стала таять, остатки смешались с другими школьниками, на некоторое время меня взяли в другую секцию, а потом и там случились какие-то перестановки, после чего пришлось покинуть бассейн окончательно.

После 6 лет занятий спортом я почувствовала дискомфорт от образовавшейся пустоты. У меня возник стимул поискать что-то еще, чем занять свободное от школы время. Моя подруга позвала посетить школьный кружок в университете на кафедре зоологии беспозвоночных. Она ходила туда уже несколько месяцев. О существовании рядом энтомологического кружка я не знала, а если бы знала, то не думаю, что набралась бы смелости туда прийти. К восьмому классу я уже вполне ориентировалась в транспорте, любила ездить по книжным магазинам и гулять по Москве, но узнавать информацию и заявляться одной в незнакомый коллектив, мне было сложновато. С подругой в качестве гида все-таки было проще. Я следовала всем ее ритуальным действиям: приехать на биофак, зайти внутрь, сказать вахтерше, что идем на кружок, отбиться от вопросов о пропуске, потом повернуть в нужную сторону, подняться на нужный этаж и добраться извилистыми коридорами до кафедры, где найти объявление, в каком кабинете сегодня состоятся занятия.

Беспозвоночные мне нравились еще со времени прочтения первых двух томов жизни животных. На кружке мы пользовались университеткими микроскопами, разглядывали животных, в том числе живых амеб и инфузорий. Сама обстановка была романтичная – все в шкафах с ракушками и кораллами.

Одновременно, через другую подружку, я нашла секцию лыжного спорта, куда ездила три раза в неделю на электричке. База находилась на станции Подрезково. У меня был опыт лыжных прогулок с родителями, и учиться с нуля не пришлось. Кроме того, процесс тренировок вечером в лесу доставлял огромное удовольствие. Мне не нравилась только социальная составляющая этого спорта. Лыжная среда оказалась более примитивной, чем плавательная. Девочки были или деревенские, или из простых семей, и иерархические отношения здесь выстроились четко как в дикой природе. Старшие девочки не пускали младших в свою раздевалку, в результате чего в одной комнате было просторно, а во второй клубилась толпа. Девочки были грубые и крикливые. Но технически этот спорт мне подходил, и результаты улучшались. Спорт пришлось оставить волевым решением в связи с переходом в другую школу.

После 8 класса надо было решать, где учиться дальше. В родной 144 школе имелось два старших класса, математический (посложнее) и чертежный (попроще). Оба предмета мне не слишком нравились. Родители агитировали за математический класс, утверждая, что математика сдается во все вузы, и на биофак в том числе. Тут в процесс выбора вмешалась возможность сменить школу. Так как я ходила на кружок зоологии беспозвоночных, сообщение о наборе в 57 школу, висевшее на доске объявлений биофака, легко было увидеть. Мы с подругой сходили на общее собрание и решили попробовать поступить в специальный биологический класс 57 школы. Это было одно из важнейших решений в моей жизни, причем, принятое совершенно самостоятельно. Мама считала, что удобнее учиться рядом с домом, папа считал, что основа всех наук это математика.

Набор в 57 школу был конкурсный, претендовали три человека на место. Нужно было пройти несколько этапов собеседования по биологии и по математике. Это было серьезное соревнование, и, как я сейчас понимаю, очень эффективное, потому что система собеседований оценивала не сколько знания, сколько способность человека ими овладевать, и энтузиазм к предмету.

Обстановка на первом собеседовании была тревожной. Желающих поступить пришло много, все не вмещались в один класс, но я не помню, как нас разместили, наверное, мы сидели в двух классах, или часть бродила по коридору. Я прождала в этом классе больше двух часов, и оставалась практически в одиночестве, когда меня, наконец-то, вызвали на биологию. Было уже поздно, я и экзаменаторы порядком устали.

Пока мы сидели в классе и знакомились друг с другом и со старшими биошкольниками, которые пришли помогать, все обсуждали правила поведения на собеседовании. Как и что надо говорить, и что говорить не стоит. Но когда меня усадили перед двумя молодыми людьми и начались вопросы, я совершенно растерялась и отвечала совсем не так, как учили.

Например, меня спросили, зачем я поступаю в биокласс, и вместо хорошего ответа про бескорыстную любовь к биологии, я выдала неудачный ответ, что собираюсь подготовиться к поступлению на биофак. Парни, конечно же, начали доказывать, что для поступления на биофак лучше бы поучить математику, это самый сложный экзамен, а биокласс на биофак не готовит. Вот, один из них поступил на биофак без биокласса (второй был из первого выпуска). Разговор явно складывался не в мою пользу. Пошли вопросы про силу тяжести на луне, про ускорение свободного падения, и про бактерию в стакане. Относительно биологии, разговор закрутился вокруг вопроса, как именно проявляется мое увлечение. Ставлю ли я опыты? Нет, не приходилось. Есть ли коллекция? Нет, не собираю, так по мелочи. Есть ли питомцы? В аквариуме живут ручейники. А рыбки? Рыбок нет.

Собеседование было бы провальным, если бы воспринималось как экзамен. Но мои экзаменаторы проявили понимание и решили дать домашнее задание. Они видели, что я устала, так как ждала дольше других. А раз дали домашнее задание, то должны его проверить, значит, первый тур преодолен.

Теперь нужно было выполнить это задание на тему мимикрия у насекомых. В спокойной домашней обстановке я посмотрела жизнь животных, потом сходила в районную библиотеку, прочитала статью в «Науке и Жизни» и нашла там ссылку на книгу мимикрия. За книгой пришлось ехать на биофак. Так как я ходила в кружок, то библиотеку нашла легко, но там долго пришлось уговаривать дать мне книгу без паспорта и студенческого билета. Вместо этого я выдала комсомольский билет, а сердобольная сотрудница убеждала кого-то в фондах, что пришла школьница, очень увлеченная, еще без паспорта, но с самым дорогим для нее документом. Книгу выдали, и я извлекла из нее много полезных сведений.

На втором собеседовании сидели двое прежних молодых людей. Они вспомнили про домашнее задание и попросили рассказать про мимикрию. А я думала, что нужно сделать работу письменно, и подготовила текст с картинками. Оказалось, что так даже лучше. Они прочитали, спросили, откуда сведения, я рассказала про библиотеки, и это решило вопрос моего поступления в биокласс.

Учеба в 57 школе была самым счастливым и полезным временем в моей жизни. Правда, спорт и кружок пришлось оставить, чтобы серьезно заняться домашними заданиями, в новой школе уровень был высокий и даже бывшие отличники с трудом выдерживали. В первый год почти все сильно снизили свои отметки и очень переживали по этому поводу. Но у меня все было наоборот, результаты в сложной 57 школе повысились по сравнению с прежней, обычной школой, наверное, потому, что я стала тщательнее делать уроки. Самое удивительное, что у меня стали появляться пятерки по математике, которая в обычной школе шла неважно. Это был чисто эмоциональный сдвиг. Здесь, в математической школе, работал (и работает до сих пор) один из лучших российских учителей Рафаил Калманович Гордин. Это потом он получал разные премии и выдвигался на конкурсы, а тогда был совсем молодым человеком, недавно из института. Но талант учителя был в нем очевиден с самого начала карьеры. Я перестала бояться математики, увидев в ней красоту, чему немало способствовала красота самого учителя, в которого были влюблены и девочки и мальчики.

Дополнительная биология у нас носила характер лекций и практических занятий, как в университете. Но программы специальной не было. Курсы строились из наличия преподавателей. Основной курс вела куратор класса Галина Анатольевна, сотрудник биофака. Она учила цитологии и биохимии. Остальные предметы читались или коллегами, которых Галина Анатольевна уговорила потрудиться в школе, или студентами, выпускниками первого биокласса. Студенческие лекции были скучнее, чем у взрослых биологов, но с ними мы ездили на природу, и там студенты учили очень даже неплохо.

Каждому новому биошкольнику полагался куратор из старших. Мне достался один из экзаменаторов на собеседовании, Саша Голубцов. Кураторы объясняли правила и проверяли, как мы записываем лекции по цитологии, последующие лекции уже никто не проверял, так как мы должны были постепенно научиться слушать лекции самостоятельно. Саша брал мои лекции с собой и возвращал с пометками через несколько дней. В конце каждого раздела у нас был достаточно строгий зачет, к которому готовились по лекциям.

Несколько старших школьников, ставшие студентами биофака МГУ и пединститута, ездили с нами на выезды. Иногда ездила также Галина Анатольевна, но только один раз нас сопровождала нормальная учительница из школы, наш классный руководитель Дина Леонидовна. Студенты были, как правило, одни и те же, видимо, особые энтузиасты идеи биокласса. Среди них я запомнила моего куратора Голубцова, Сережу Глаголева, Борю Жукова, а также неразлучную троицу из пединститута Григорьева, Калинина и Тарковского. Глаголев сейчас стал куратором своей биологической школы, книгу Калинина о грызунах я видела в фойе института им Северцова, Жуков работает редактором журнала Знание-Сила и ведет популярный блог в интернете. Голубцова я встречала в коридорах института Северцова, он стал ихтиологом. Про Григорьева мне ничего не известно, а его лучший друг Миша Тарковский поехал работать на биостанцию на Енисей, потом стал охотником, о чем написал сборник рассказов и снял документальный фильм «Счастливые люди».

Пожалуй, он прославился больше всех. Книгу Миши на русском читал наш немецкий коллега, когда мы работали в дельте Лены. Он дал мне ее посмотреть с пояснением, что это написал удивительный охотник самородок. Я объяснила, что автор мне знаком, он вполне цивилизованный биолог, к тому же из писательско-режиссерской семьи. Фильм я смотрела в интернете. Он настолько популярен, что переведен на английский язык. Недавно я сидела возле реки Северный Саскачеван на поляне у костра.  Туда же подошли трое других туристов, мы разговорились, и они сообщили, что смотрели «Счастливые люди», где как раз показаны костры, котелки и как хорошо жить на природе. А я ответила, что лично знаю автора. Канадские туристы были весьма удивлены, обнаружив столь необычную по протяженности (через пол земного шара) связь людей и событий.

Во время школьных выездов мы достаточно тесно общались со своими старшими, а потом и с младшими товарищами. Почти у всех были клички, причем, Галина Анатольевна их первая и употребляла. Мы звали наших кураторов Голубец, Глагол, Мика, Калиныч и Григ. Только Боря Жуков избежал клички, но его все называли только по имени-фамилии. В нашем классе имелись Пятачок, Чуня, Профессор, Князь. В следующем классе учились Жура и Бяша. Так как Галина Анатольевна придерживалась правила называть учеников на Вы, было очень забавно слышать такие высказывание как «Бяша, задержитесь, пожалуйста, после уроков».

Выезды у нас были однодневные, и с ночевкой в палатке, у класса для этой цели имелась большая армейская палатка, использовались также маленькие личные. Иногда старшие ребята ночевали, а мы приезжали к ним на день. Так было в тот памятный выезд, когда мы заблудились. Причем, заблудилась именно та подгруппа, в которой находилась я, под руководством Жени Григорьева. Мы шли на лыжах, но не по лыжне, а напролом, чтобы наблюдать за птицами и находить следы. Всю еду мы оставили в лагере, где стояли палатки и горел костер, так как собирались к обеду вернуться. Но вышли из леса мы только вечером уже в темноте, и не к лагерю, а в деревню, где расспросили местных жителей, и только тогда поняли, где мы находимся. Вернее, расспрашивал и понимал Григ, потому что пять его школьников следовали за ним, не ориентируясь в этой местности совсем. Все это время остальные ждали нас у костра и очень переживали, уже стали строить планы поисков. Пришлось Григу с ребятами идти им сообщать, что все в порядке, пока девочки ждали на платформе. За весь день мы съели только по полконфеты, разделив запас из моего кармана. Через полтора часа пришла остальная группа, и только тогда мы могли сесть в электричку, которые ходили здесь редко. В итоге приехали домой в 11 часов, за что я получила жестокий нагоняй, а у отца появился новый термин, относительно лыжни через кусты по кочкам: «тропа сумасшедших биологов».

Весной и осенью мы учились различать растения и наблюдать за птицами. Первое время я переживала, что остальные все знают, а я ничего, у многих одноклассников был опыт из кружков. Я стала зарисовывать растения, потом собирать гербарий, и достаточно этим увлеклась. К концу первого года в биоклассе я уже стала неплохо знать растительность, но только различать птиц по голосам так толком не научилась, видимо, из-за отсутствия музыкального слуха. Насекомых мы почему-то почти не смотрели.

Во время весенних и летних каникул мы ездили на звенигородскую биостанцию. Весной поездка была короткой, всего три дня, но очень насыщенной. Мы ходили слушать птиц, определяли деревья по веткам, и получили задания самим описать участок леса 20 на 20 метров. Самым ярким событием была длительная экскурсия в лес под руководством сотрудника биофака Г.М. Длусского. Эта встреча была знаковая, так как с Длусским мне пришлось потом общаться много и в студенческие годы, и после, а его сын Костя стал нашим другом в Канаде. Геннадий Михайлович был специалистом по муравьям. Даже в заснеженном весеннем лесу, он находил муравьев и интересно про них рассказывал. Дома я с удивлением обнаружила, что наш экскурсовод является автором статьи про перепончатокрылых в любимом мною третьем томе жизни животных.

Летняя практика на биостанции была уже больше месяца. Школьников разделили на группы и прикрепили к разным сотрудникам для обучения и посильной помощи в исследованиях. Мы с подругой попросились работать у Длусского. Начальник выдавал нам разные задачи, от измерения высоты муравейников в лесу, до вырезания из штукатурки искусственных гнезд. Еще мы учились метить муравьев колечками из тонкой проволоки. Другие группы занимались подсчетом птиц, наблюдениями за белками летягами, лягушками, и описаниями растительности. В конце практики мы написали отчет и доложили результаты. Наша работа с муравьями всем понравилась.

Кроме работы при своем руководителе, нам разрешалось ходить на экскурсии со студентами. Среди студентов на практике были знакомые нам Голубцов и Глаголев, они помогали присматривать за нами своей однокласснице Марине Букине, заочной студентке пединститута, у которой это была практика по педагогике. Марина училась не на биолога, а на учителя русского языка и литературы, а работала она лаборантом в кабинете физики в нашей школе. Марина жила с девочками в большой комнате студенческого общежития, мальчики этажом ниже жили в комнате с Глаголевым. Галина Анатольевна собрала с родителей деньги на самовар, и мы по вечерам пили во дворе чай из самовара, топили его щепками. Для чая были припасены продукты: сухари, рыбные консервы и сушки, все это хранилось под кроватью одной из девочек, завхоза. Интересно, что в нашем коллективе школьников в отрыве от дома, практически без надзора взрослых, отношения были без единого намека на дедовщину, столь обычную в спорте.

Биокласс еще выезжал на практику на Белое Море, где имел свой дом в деревне Ковда. Наш класс не знал, поедет на Белое море или нет, потому что планы у Галины Анатольевны зависели от внешних обстоятельств. Поэтому я отправилась с родителями на байдарке и Белое море пропустила, а те, кто остался в Москве такую возможность получили, потому что наша руководительница свои проблемы решила, и обзвонила всех, кто был в досягаемости. Белое Море осталось неосуществленной мечтой, что сильно повлияло на мой выбор учебы на кафедре палеонтологии, где тоже была беломорская практика.

Среди учителей-предметников 57 школы, кроме всеми любимого математика, имелись и другие выдающиеся личности. Больше всего мне понравилась учительница географии Елена Степановна и ее замечательный кабинет. Я потом после окончания школы несколько раз туда приходила оформлять коллекцию по палеонтологии. И другие поклонники Елены Степановны приходили помогать, чем могли, в том числе рабочие, бывшие ее ученики из вечерней школы. Предыдущий биокласс устроил в ее кабинете выставку птичьих гнезд. Кто-то привез камень из Антарктиды. Везде висели карты на шарнирах и учебные пособия, вдоль стен стояли витрины. Маленькая учительница длинной указкой, не сходя с места, подгоняла к доске нужную карту или пособие. Мы настолько углубились в географию, что могли без запинки назвать любую столицу любой страны мира.

Еще одной замечательной личностью был учитель физкультуры Джемс Владимирович, подвижный, немолодой уже человек, маленького роста и плотного сложения. Про него ходили слухи, что он иранец, и настоящее его имя Джамшида. Он ввел особую физкультурную форму из черной майки без рукавов и черных трусов. В условиях вечного советского дефицита, достать требуемое было непросто, я решила проблему, отрезав рукава у черной футболки от тренировочного костюма. Кроме формы на своих уроках, физкультурник следил за школьной формой. Он заглядывал на уроки, и если видел девочку в кофте поверх школьного платья, то называл ее, в зависимости от цвета неформенной одежды, лягушкой или змеей пятнистой. Но на него быстро перестали обижаться, так как человеком он был незлобным, и всегда вносил веселое оживление в школьные будни. Вносил он также оживление в скуку родительских собраний, когда называл математиков дистрофиками, а биологов амебиками и показывал родителям, как именно он обучает их неспортивных детей. Уроки у него были не менее сложные, чем тренировки, в беспрерывном движении. Если кто-то жаловался на усталость, Джемс Владимирович предлагал приходить на дополнительные занятия утром перед основными уроками. Характерная картина урока физкультуры в нашей школе (черные маечки, черные трусики), описана в одном из рассказов Миши Тарковского.

К концу второго года обучения наши преподаватели снизили требования, чтобы исправить аттестат и дать больше шансов поступить в университет. Но, аттестат у меня получился не слишком хорошим, из-за троек по гуманитарным предметам, таким как русский язык и история. А по усложненной математике, химии и биологии, у меня вышли пятерки. Вся школа была нацелена на поступление в университет или на физтех. Учителя уговаривали не создавать друг другу конкурс и не игнорировать другие вузы. Однако экзамены в университете проходили на месяц раньше, и, чтобы иметь две попытки поступления, все дружно понесли документы именно туда. На биофак в 1978 году был конкурс 18 человек на место.

Здесь фортуна пошла в минусовую стадию, на биофак я не прошла по конкурсу, недобрав полтора балла. Пробовать в другой институт мне не хотелось, решила идти год поработать лаборантом. Наверное, стоило поискать работу в самом университете, но меня напугали, что устроиться туда лаборантом еще сложнее, чем поступить. И я пошла в институт, где работала знакомая родителей. Там мне обещали работу с животными. Это был московский институт эпидемиологии и микробиологии, лаборатория иммунологии. Лаборатория занималась разработкой вакцины против менингита. Мне действительно пришлось много работать с животными, но совсем не таким образом, как бы я хотела. Лабораторных животных в процессе исследований приходилось убивать. Я очень надеялась, что после года такой работы я поступлю на биофак, и убивать мышей в массовом порядке больше не придется. Я спасла от опытов двух морских свинок, одну отдала подруге, а другая жила у нас дома несколько лет.

Весь год я ходила заниматься в университете на курсы для поступающих. Занималась хорошо, все считали, что на сей раз я точно поступлю. Но снова не добрала полтора балла. Я вернулась на работу, и там, с другой не поступившей лаборанткой, мы сидели полдня на подоконнике, обсуждая детали неудачи. Мимо прошла пожилая лаборантка и заметила, что нечего расслабляться, надо работать, может быть, нам суждено всю жизнь мышей резать, как это пришлось ей самой. Это мимолетное замечание так хорошо подействовало, что мы обе немедленно подали документы в другие вузы, лишь бы поступить куда-нибудь. Я выбрала Тимирязевскую Академию, где была кафедра энтомологии.

Первое посещение Тимирязевки оставило очень благоприятное впечатление. Отец был против биофака, считал его блатным местом, куда поступать все равно, что пробивать головой стенку. Вот Тимирязевка другое дело, здесь нравы попроще, здесь я буду звездой интеллекта среди колхозников и сделаю карьеру. Я стану агрономом, а члены семьи и знакомые будут приезжать ко мне в деревню как на дачу. У меня были несколько другие представления о своем будущем, агрономом быть вовсе не хотелось, а соблазнила меня исключительно кафедра энтомологии. У нее оказался симпатичный приятный заведующий, недавно перешедший из биофака. На кафедре ботаники тоже оказался симпатичный приятный заведующий, автор неплохого учебника. Сошлись с отцом мы в симпатии к самому комплексу зданий академии и к ее окружению. Это был (за что сейчас ведется борьба) уголок природы в центре города, с лиственничной аллеей, прудами и опытными полями.

В Тимирязевскую Академию я поступила легко. Среди абитуриентов четко выделялись две категории. 1 – непоступившие на биофак, 2 – колхозники, присланные на учебу своими хозяйствами. Я попала в одну из двух групп отделения защиты растений. Группа была разношерстная: несколько москвичей, проваливших экзамены на биофак, несколько горожан из разных уголков Советского союза, выбравших институт из интереса к биологии, несколько немцев из ГДР, чей выбор был ограничен желанием учиться в России в области химии или биологии (они не могли выбирать собственно вуз, и попаданием в тимирязевку были не слишком довольны), две монголки и две кубинки, присланные своими странами изучать агрономию, и несколько колхозников из союзных республик. Подготовка у всех была разная. Москвичи и немцы шли с сильным отрывом от остальных. Про остальных я с трудом могу понять, как они вообще сдали вступительный экзамен, некоторые путались в простых арифметических действиях.

После 57 школы на вузовских уроках математики мне было откровенно скучно, я ее не учила. Другие предметы тоже легко давались, в зачетке стояли только отличные оценки. Как и предсказывал отец, здесь я стала звездой интеллекта среди обывателей. Меня это положение не очень устраивало, хотелось настоящей учебы, а не повторения в сокращенном виде того, что я знала из курса школы. Энтомология начиналась только на третьем курсе. Ее заведующий Ю.А. Захваткин старался устроить из кафедры убежище для продвинутых студентов. Он приглашал на семинары известных энтомологов, среди них были Г.М. Длусский с докладом о мыслительных способностях муравьев, и А.П. Расницын с рассказом о палеоэнтомологии.

Я бы, наверное, вытерпела скучную учебу, и пристроилась бы при кафедре энтомологии с курсовой и дипломом по насекомым, но порядки в академии были настолько советские, что вытерпеть не удалось. Нас сразу же отправили на две недели на картошку, где было холодно, неуютно и процветало пьянство. Потом пошли бесконечные субботники, воскресники и общественные работы. Последней каплей послужило характерная непредсказуемость планов начальства. По учебному плану, полевые работы намечались на май, в июне отпуск, и потом два месяца картошки. Родители запланировали отпуск на июнь. В апреле объявили, что все лето мы проведем на полевых работах, а каникулы будут в мае. Родители перенесли отпуск на май. Семья тогда уже обзавелась машиной (на бизнес заработки отца), мы разработали маршрут на Кавказ. В конце апреля у нас был последний экзамен, на который я пришла, в полной готовности ехать в отпуск. Мы договорились, что сразу после экзамена родители подъезжают к академии, подхватывают меня, и мы едем, все вещи были собраны и погружены в машину накануне. И тут мне сообщают, что отпуск переносят на август, а завтра все едут в учхоз. Это было похоже на рабовладение. Студенты принципиально не могли иметь никаких собственных планов и их родственники тоже. Моя семья так жить не привыкла. Я разозлилась, отнесла в деканат заявление об отчислении, и уехала.

Когда я вернулась и пошла забирать документы, оказалось, что еще через день планы снова поменялись, и майский отпуск восстановился. Я ничего не пропустила, заявление могу забрать. Чтобы воздействовать психологически, декан отправил меня, и еще группу желающих уйти (таких набралось 8 человек) подписывать заявление к Захваткину. Он чуть не уговорил нас остаться. Мне было очень стыдно смотреть в глаза этому симпатичному человеку и врать, что энтомология меня не слишком увлекает, а я хочу пойти на биофак на зоологию беспозвоночных. Надо было честно признаться, что ухожу из-за бесправия и беспредела.

Я действительно собралась поступать еще раз на биофак. В 1980 году во время московской олимпиады, экзамены во все вузы проводили в июле. Это снижало конкурс в университет, но лишало второго шанса в случае провала, только если в другой город ехать. Я принесла документы в знакомое помещение приемной комиссии биофака и долго не решалась их отдать. Печальный опыт двух прошлых раз, и яркий образ непробиваемой стены, мешали совершить финальное действие. Я стала советоваться, какой ожидается конкурс, есть ли шансы поступить с третьей попытки. После года студенческой жизни, мне очень не хотелось снова идти резать мышей.

Среди членов приемной комиссии оказалась симпатичная женщина, она отнеслась с большим пониманием. Она честно сказала, что шансов мало, конкурс высокий, поступают после репетиторов и по знакомству, и возможно, мне стоит попробовать пробиться в биологию кружным путем. Например, пойти на зоогеографию, биологию почв или палеонтологию, эти кафедры на других факультетах, куда конкурс меньше. О таком варианте я уже сама думала. Дело было не срочное, документы принимали еще несколько дней.

От биофака я пошла к главному зданию МГУ, проведать географический и геологический факультеты. Биогеография не произвела сильного впечатления, внешне ее коридоры не отличались от других кафедр. Зато 5 этаж с кафедрой палеонтологии впечатление произвел сильнейшее. Здесь имелись витрины с ископаемыми, на тумбочке лежал аммонит огромных размеров, а на стене красовалась яркая стенгазета на тему беломорской практики. Кто-то очень профессионально разрисовал ее карикатурами про студентов и морскую фауну, все лица раскрашены желтым цветом. В общем, коридор кафедры утвердил меня в желании здесь учиться, я сразу же отправилась в приемную комиссию геолфака и сдала документы туда. Конкурс был три человека на место, поступила я легко.

Занимательные стенгазеты с желтолицыми карикатурами продолжали появляться регулярно. Газета носила название трилобит, как мне объяснили, ее делал один из студентов старшего курса. Этот студент стал потом моим мужем, с которым мы через 17 лет совместной жизни расстались. Получается, что он, через стенгазету, повлиял на мое решение стать палеонтологом. Другим человеком, коственно повлиявшим на это решение, был А.П. Расницын, приходивший на тимирязевский семинар с лекцией о палеоэнтомологии. Это и навело меня на обходной путь – заняться ископаемыми насекомыми. Потом я писала диссертацию и работала в его лаборатории, и сейчас, после длительного перерыва туда вернулась.

Сперва нас не распределяли по кафедрам, дали полгода время подумать. На кафедру палеонтологии подали заявлений гораздо больше студентов, чем она могла принять. Некоторая отсрочка позволяла соблазнить часть этих желающих остаться на геологических кафедрах, и также отобрать лучших по результатам первой сессии. Я перезачла тимирязевские экзамены, сдавать пришлось только геодезию, со всеми пятерками в зачетке, меня не могли не взять.

Во время первого же знакомства, я объявила о желании изучать ископаемых насекомых. Это был первый случай в практике кафедры. Обычно, студенты хотели заниматься мамонтами или динозаврами, а уговаривали их переключиться на морских беспозвоночных. Специалистов по насекомым на кафедре не было, мне дали в руководители самого разностороннего сотрудника А.С. Алексеева, который изучал ракушковых рачков, а для более тонкого руководства отправили в Палеонтологический институт к Расницыну.

Так, со второго курса, я стала посещать знаменитую команду палеоэнтомологов, которая располагалась тогда в подвале на улице Полянка. Сперва я ходила туда просто так знакомиться с материалом. Предполагалось, что я стану после университета там работать, так как коллективу из выпускников биофака требовался человек с геологическим образованием. Чтобы усилить мое энтомологическое образование, Расницын договорился с кафедрой энтомологии биофака, чтобы я могла ходить на лекции и посещать большой практикум, где определяли насекомых. Морфологию он взялся преподавать сам. Я брала заспиртованных насекомых домой, где их зарисовывала под бинокуляром, который в нашей семье имелся (отец паял под ним детали в мелкой электронике). Потом приходила на Полянку, шеф проверял мои рисунки и делал замечания.

Эти посещения доставляли мне немало моральных терзаний. Было неудобно, что я отвлекаю от работы маститого ученого. Кроме того, повседневная жизнь данного научного коллектива была особенной. Здесь собрались уникальные специалисты, люди нестандартные. Помещение находилось в подвале, куда вела мрачная лестница, надо было звонить в дверь, и долго ждать, когда из недр помещения кто-то придет и спросит «вы к кому?». Меня все время приглашали пить чай и обедать, а еды на общий стол я не приносила, так как не знала, что будет уместно, по этой причине часто отказывалась, а потом жалела, слыша смех и интересные разговоры из общей комнаты. Иногда я что-то приносила и не знала, как это предложить. В общем, сильно стеснялась.

На лето Расницын договорился со своим другом Длусским отправить меня на биостанцию поучить полевой энтомологии. Я очень обрадовалась. Почти как практика студентов биофака. В то лето практику проходили несколько студентов, поступивших на биофак из нашего следующего биокласса, мы были знакомы. Месяц, свободный от геологических практик, я провела среди биологов, собирая коллекцию насекомых и осваивая метод. Длусский научил меня, как накалывать и наклеивать насекомых, и как их определять. Во время геологических практик, я тоже собирала насекомых, отчего накопилось несколько десятков коробок из разных районов от Москвы до Крыма.

На следующий год я приступила к самостоятельной научной работе. Первая курсовая на кафедре палеонтологии, по учебному плану, посвящена описанию ископаемого животного. На Полянке мне выдали коллекцию отпечатков крыльев меловых сверчков семейства фазмамомид. Руководил мной В.В. Жерихин, он учил препарировать камни с насекомыми, составлять описания, придумывать латинские названия. Публикаций по группе было немного, и мы быстро поняли, что придется описывать семь новых видов. Потом я стала осваивать громоздкую фотоустановку в темной комнате. Почему-то, все время меня не покидала тревожность, что что-то я сделала неправильно. Один раз, я ясно себе вообразила, что вчера вечером забыла закрыть кран в раковине, где промывала снимки. А разбухшая фотобумага вполне способна закупорить сток раковины. Перед глазами возникла картина затопления лаборатории с ее уникальными коллекциями, по коридору, как лодочки, плыли домашние тапочки, в которых любили ходить сотрудники – и во всем я виновата! Я долго собиралась с духом, и, наконец-то, позвонила  в лабораторию, с просьбой проверить, закрыт ли кран. Голос лаборантки по прозвищу Чадо, которая взяла трубку, был спокойный. Я спросила, нет ли потопа, оказалось, что нет, и кран закрыт.

Постепенно я стала привыкать к лаборатории и меньше стесняться. Курсовая вышла замечательная, с описанием семи новых видов, неплохой результат для студенческой работы. Текст я напечатала (тогда допускалось писать курсовую от руки), рисунки и фотографии вклеила. На этапе переплета подключился отец, которому не терпелось внести свой вклад в оформление. Он построил нечто вроде переплетного станка, склеил каждую страницу эпоксидным клеем, и обрезал торец на своем станке, а потом зачистил его шкуркой. Курсовая стала похожа на произведение искусства. Несколько дней я рисовала плакаты к курсовой тушью чертежными перьями. Здесь тоже родители охотно руководили, так как оба много чертили, когда сами были студентами.

Все вышло на высшем уровне. Я переживала, как пройдет защита курсовых, но не потому, что на это был первый доклад по насекомым на кафедре палеонтологии, а по внутренним психологическим причинам. Болезненная стеснительность часто сопровождается страхом перед публичными выступлениями. Мое волнение заметили на Полянке и решили, что хорошо бы на защиту прийти Расницыну, чтобы меня поддержать. От этого решения я стала волноваться еще сильнее.

Расницын действительно пришел, он торопился на другое мероприятие и попросил поставить мой доклад первым. Пришлось идти. Я бы предпочла сперва посидеть послушать, как выступают другие. Впрочем, меня по любому поставили бы выступать первой, так как из-за перезачтенных отметок, я вдруг стала отличницей, и меня назначили старостой группы. Старосту всегда выдвигали добровольцем.

Этот опыт первого научного доклада был ужасен. Я отчаянно волновалась, боялась нашей небольшой аудитории, боялась вопросов, и когда все закончилось, расплакалась. Все удивились, так как не увидели в выступлении никаких особенных огрехов, наоборот, доклад понравился, а преплетенную отцом курсовую, наш куратор И.С. Барсков показывал всем как пример.

После моего пионерного доклада, напряжение спало. Остальные студенты говорили более раскованно, обстановка стала почти неформальной. Я смотрела на это и удивлялась, почему я так испугалась доброжелательных, в общем-то, преподавателей, и собственных товарищей. Я благодарна кафедре за этот жесткий опыт. После него, тяжелая фобия была преодолена, и следующие выступления уже не требовали непосильных затрат нервной энергии. Теперь я могу преподавать и читать доклады на конференциях.

К сожалению, после волны эйфории и успехов, наступила депрессивная стадия. Мои мечты о занятиях палеоэнтомологией пришлось оставить. Расницын, очень переживая, позвал меня на тяжелый разговор. В институте сокращения, взять меня на работу они не смогут. Лимит на палеоэнтомологов исчерпан. Мне надо подумать о другой группе и начать присматривать работу, или место в аспирантуре, в другой лаборатории или в другом институте. Я не сомневалась, что он говорит правду, а не пытается отвязаться от меня под надуманным предлогом, потому что не понравилась. Лаборатория и он лично вложили в мое развитие много сил, если бы не хотели взять, то и не старались бы. Но обстоятельства складываются теперь так, что мне надо оставлять мечту детства. Опять возникло тягостное состояние, как после двух непоступлений на биофак.

Я вернулась домой, с тоской посмотрела на коробки с коллекциями и на учебники по энтомологии. Все это уже не нужно, мне надо заниматься чем то еще. Чем же? Ни одна группа не притягивала так сильно как насекомые. Я старалась отодвинуть неизбежный процесс захоронения любимого предмета, и вызвалась оформить статью по материалам курсовой. Все-таки, публикация, для карьеры дело нужное. Расницын идею горячо одобрил, но все-таки посоветовал не медлить с переключением на другую группу. Палеонтологи выращивают смену с самых ранних стадий, потом внедриться будет сложнее. Я соглашалась, но в душе мне было все равно, буду я палеонтологом или нет, ведь я пришла в палеонтологию ради насекомых.

Сейчас странно все это вспоминать. После пары лет безработицы в Канаде я не просто согласна была заниматься любой другой группой, но и считала за счастье просто начать снова работать, уже даже и не в биологии, и не в науке совсем. Правильно тогда Расницын замечал, что я страдаю юношеским максимализмом.

Итак, я продолжала ходить на Полянку, чтобы подготовить статью. Жерихин проявил удивившее меня благородство, когда, после всей той немалой работы, которую он проделал, так как считалась, что статью мы пишем совместную, отказался от авторства. Он заявил, что работа моя, а ему достаточно вынести благодарность за консультации. Это прибавило блеска моей первой статье, с научным руководителем пишут многие студенты, а самостоятельно очень редко кто.

Внезапно, после короткого депрессивного периода, пришла снова волна успеха. Дело не в статье, а в открывшейся возможности продолжить изучение насекомых. Комсорг курса Дима Андреев, студент нашей группы, вдруг мне сообщил, что некто из комитета комсомола ему передал, что на географическом факультете кто-то ищет студента заниматься ископаемыми насекомыми. Дима вручил мне телефон человека, от которого исходила информация, я позвонила, и так постепенно вышла на С.В. Киселева, специалиста по четвертичным жукам. Сергей Викторович действительно искал себе студента, чтобы тот поехал в поле на Колыму, набрал там образцов, овладел методом, и он бы получил себе помощника и ученика.

Когда я в следующий раз пришла в лабораторию по делам статьи, то сразу сообщила о событии. Не успела я закончить фразу, как раздался звонок, это Киселев стал наводить обо мне справки у своего бывшего научного руководителя. Расницын обрадовался, что так все удачно сложилось, и мы закончили работу над фазмамомидами уже совсем в другом настроении. Правда, относительно будущего трудоустройства, Киселев мне ничего не обещал. Но четвертичная геология тогда неплохо развивалась, в ней перспективы были более реальные, чем в древней палеоэнтомологии.

Летом после третьего курса студенты геологи обязаны пройти геологическую практику в экспедиции. Так как я познакомилась с Кислевым, то он и устроил мне практику, совсем не в то место, о котором я мечтала. Я хотела поехать туда, где тепло, можно купаться, и мало комаров, а ехать пришлось в колымскую экспедицию кафедры криолитологии. На нашем факультете имелась аналогичная кафедра – мерзлотоведения, я с трудом понимала людей, которые пришли туда учиться по своей воле. Из школьного курса географии я хорошо себе представляла болотистую тундру с тучами комаров, с постоянной холодной дождливой погодой, где нет дров, чтобы согреться у костра, потому что нет деревьев. Как там сушить одежду? Как ставить палатку на мерзлой почве?

Сам Киселев в тундре раньше работал, но сейчас, почему-то, ехать туда не хотел. Вместо бытовых вопросов, он начал объяснять способы ловли тундровых жуков, и сказал, чтобы я не расстраивалась, если выпадет снег, и жуки попрячутся – денька через два они обязательно появятся снова. Летом снег в тундре долго не лежит, завершил он вводную беседу, и отправил меня на соседний этаж знакомиться с научным руководителем колымской экспедиции А.А. Архангеловым. Это оказался очень приятный интеллигентный человек в очках, совсем не тот образ мужика с кайлом, который возникает в ассоциации с вечной мерзлотой. Архангелов познакомил меня с начальником партии С.Ф. Колесниковым, который как раз был похож на мужика с кайлом, но грубостью испугать не успел, записал паспортные данные для оформления командировки и убежал. Вот с ним мне и пришлось потом работать (чему я очень рада), а Архангелов поехал куда-то еще.

В июне, до поля, я уехала на дополнительную практику в ГДР. Туда брали не всех, только выдающихся студентов с трех кафедр геологического отделения (палеонтология, историческая и динамическая геология). Студент должен был быть отличником и заниматься важной общественной работой. Обычно на такие практики ездили старосты и комсорги. Я не очень хотела проходить сложную процедуру оформления выезда за рубеж, здесь родители настояли, которые сами никогда из России не уезжали, хотя очень мечтали. Поехать за границу в начале 80х было трудно. Требовалось получить выездную визу, для чего пройти несколько комиссий. У нас процедура была гораздо проще, чем у других. Загранпаспорта и въездные визы оформляли руководители поездки. Они также договаривались о собеседовании в университетском парткоме, что требовалось для выездной визы. В одиночку пройти все этапы было бы трудно, а так, в группе, нормально, надо только подготовиться как к экзамену. Несколько дней я внимательно слушала новости и читала газеты, пришлось также изучать устройство правительства ГДР и ее молодежных организаций.

Нам выделили небольшую сумму в немецких марках, и еще, чтобы сэкономить на питании, факультет дал нам полевые продукты из геологического снабжения (простые люди их купить не могли): тушенку, сгущенку и индийский чай. Руководили группой два вполне симпатичных университетских геолога Федоров и Ломидзе. Студентов было 8 человек, три девочки и пять мальчиков. Практика была действительно геологическая, с минимальным включением туризма и шопинга. Нормальные зарубежные группы советских людей ходили везде тройками (чтобы труднее сбежать), но за нами следили не строго, и я в свободное время могла гулять одна или с подругой, например, я самостоятельно ездила в берлинский зоопарк. В последний день нас распустили по магазинам, где мы, как истинные советские «пылесосы» заглатывали дефицитные на родине предметы одежды и книги. Я привезла из ГДР «Территорию» Куваева, где описан почти тот район, куда собиралась поехать в следующем месяце.

Вернувшись из ГДР, я стала собираться на Колыму. Вылетали мы из Домодедово, на рейсовом самолете Москва-Чокурдах-Черский. Со мной летели начальник партии С.Ф. Колесников, начальник экспедиции А.В. Льянас-Мас, и студенты. Взрослые запаслись продуктами в дорогу, приготовились долго ждать, но добрались до Черского мы без задержек.

Единственной проблемой стал мой арест. Я имела с собой все требуемые документы: паспорт, пропуск в погранзону, оформленный в московской милиции, и командировочное удостоверение, выданное географическим факультетом. Молодой пограничник в Чокурдахе, который зашел в самолет проверять документы, обнаружил в моей командировке опечатку, замазанную белилами и исправленную. Это машинистка учебной части не захотела перепечатывать. Никто и не заметил, ни я, ни милиция, которая оформляла пропуск, только местный пограничник, когда посмотрел бумагу на просвет. Он заявил, что тут подделка документов и меня надо задержать. Остальные члены экспедиции, которые занимали пол самолета, дружно стали доказывать, что я своя, еду с группой, студентка МГУ, они за меня ручаются. Причем, опечатка была не в названии поселка или фамилии, а в слове «направляется». Пограничник сменил гнев на милость, разрешил мне выйти из самолета и сделать пересадку, чтобы лететь дальше с группой до Черского. Но он позвонил в Черский, чтобы меня задержали там.

Мы пересели на маленький самолет, следующий в Черский (тяжелые самолеты местная полоса не выдерживала, поэтому рейс не прямой, хотя почти все летели именно в Черский). Я всю дорогу переживала насчет ареста. Когда приземлились в Черском, все поехали на базу, а я, под конвоем, на погранзаставу. Привод молодой девушки в мужской коллектив отдаленного гарнизона был, наверное, интересным событием. Начальник меня допросил о командировке, сделал выговор (Документы! Госграница! Должны понимать!), и оставил ждать в коридоре до выяснения обстоятельств. Там я стояла у окна и отвечала на вопрос, что я здесь делаю, каждому проходившему мимо солдату. Мне в ответ рассказывали историю, как американский корабль недавно почти высадился на колымский берег. Через два часа прибыл Льянас-Мас, уладивший проблему, не знаю уж каким способом.

Все уже расположились в домике базы, с туалетом во дворе другого дома, и водой в бочке. Домик принадлежал А.В. Шеру, он его когда-то купил за небольшие деньги. Самого Шера на Колыме в тот год не было. Воду развозил водовоз только местным, которые за водоснабжение платили. Мы здесь находились временно, нам вода не полагалась. Колесников иногда уговаривал шофера водовозки заполнить нашу бочку за оплату натуральными продуктами (свежими огурцами из Москвы), а иногда посылал студента с ведром на Колыму, куда идти было не близко.

Первый вечер никто не хотел спать из-за 9 часовой разницы во времени, читали или играли в карты до полуночи, солнце светило так же как днем. Поселок был по северному непригляден, многие дома нежилые, многие в плохом состоянии, везде доски, мусор, железные бочки, бродят собаки и свиньи. Все это я потом наблюдала много раз в других поселках, кроме свиней. Почему-то именно в Черском местные жители держали хороших мощных свиней, которые паслись свободно, и которых стоит опасаться при встрече, они были похожи на кабанов.

Зато тундра мне понравилась. Пока мы летели, я успела полюбоваться на нее с высоты. После старта в Домодедово, наш самолет часа два летел над лесами и полями, а оставшиеся 8 часов мы летели исключительно над тундрой. Причем, над лесной частью погода была пасмурная, а над тундрой светило яркое солнце, простиралось голубое небо, и плыли мелкие кудрявые облака. Начальники сказали, что всегда так, погода над тундрой, как правило, хорошая, кроме прибрежной зоны. Тундра была без леса, но с огромным количеством извилистых речек и круглых озер, вполне симпатичный пейзаж.

Около поселка Черский, в долине Колымы, росли деревья, а чуть повыше, в холмах, была тундра. Река здесь широкая, с множеством стариц и рукавов, я успела на них насмотреться, пока разворачивались на посадку. Из нашего убогого домика приходилось далеко уходить, чтобы получить представление о местной природе. Я взяла с собой энтомологический сачок, и теперь, пока мы ждали вылета в поле, каждый день ходила собирать современных жуков. Чаще всего я ходила на реку. В самом поселке берег реки был сильно захламлен и занят моторками, а чуть в стороне имелись вполне приличные кусты, лужайки, сухие склоны, и бревна, принесенные половодьем. Ландшафт разнообразный и вполне обитаемый, я там довольно много набрала. В местном лесу, из покосившихся лиственниц с моховыми кочками и багульником, жуков практически не было. На тундроподобных болотах тоже. Больше всего насекомые любили окрестности поселка, где имелось много мусора, под которым они укрывались. Что меня очень обрадовало, комаров в Черском было не больше чем под Москвой. Мешали гулять только местные кабанообразные свиньи, которых я побаивалась.

Иногда на базу экспедиции приходили гости. Я помню некого скромного щуплого мужичка, который появлялся в обеденное время. Кослесников сказал, что это бич, своего дома не имеет и ходит по чужим домам, где его кормят. Мы тоже не жалели поделиться со стариком тарелкой супа. Он молча, аккуратно, съедал свою порцию, благодарил и уходил, не задерживаясь на разговоры. Потом Колесников объяснил, что наш визитер отсидел десять лет за убийство и теперь живет на севере как ссыльный.

Во время ожидания вертолета, делать экспедиции особо нечего, занят был только начальник, которому приходилось каждое утро наводить справки в летном отряде. Изучать пока могли только местность в пешей доступности от поселка. Кто-то рассказал, что рядом прорвало канализацию, отчего в мерзлоте образовалась огромная промоина. Решили пойти смотреть. Меня не очень привлекла идея идти смотреть вонючий ручей, но все так воодушевились, что я тоже пошла, и не пожалела. Здесь, на окраине обширной поселковой помойки, состоялось мое знакомство с вечной мерзлотой, которое произвело должное впечатление. Теплый ручей прорыл в лесотундре глубокий каньон, метров 20 вертикальной стены из мерзлой породы, которая на глазах таяла и обваливалась, и темного блестящего подземного льда. Это было завораживающее зрелище. Правда, работать мне в таких условиях было негде, так как пришлось бы лазить по стене с веревками и крючьями и откалывать образцы топором. Мерзлотоведы, напротив, очень воодушевились, стали строить планы разрез изучить, что не получилось, так как скоро нам дали вертолет, и мы улетели работать на Алазею.

Я впервые полетела на вертолете. Вертолет был мощный, военный, мы там сидели на боковых скамейках и вещах. Летели долго, наш район работ находился почти на полпути к Чокурдаху. Нас высадили на речной излучине, напротив местного охотничьего домика. Команда состояла из начальника, молодого буровика и студентов. Женщины в числе меня, студентки кафедры криолитологии Лены и поварихи Марины, составляли меньшинство. Повариха тоже была студентка, только не геолог, а лингвист, ее привлек поработать дядя мерзлотовед.

Прежде всего, на новом месте я обратила внимание на комаров и на кости. Здесь комары действительно были достойные, как положено тундре, пришлось сразу мазаться репеллентом, ходить в темном накомарнике мне не понравилось. Кости торчали из берега с частотой одна на пару шагов. Колесников быстро насобирал костей в мешок и оставил его стоять там же на берегу до обратного вылета. Часть вещей и буровую тоже оставили на берегу, нацепили мотор на небольшую лодку, откуда она взялась, я не помню, и перевезли личные вещи и продукты на другую сторону, к хибарке из тонких, вертикально стоящих бревен. Ее называли по якутски тордох. Внутри было вполне пристойно, три спальных места в виде бревенчатых нар, столик посередине, имелась железная печка, крыша не протекала. Решили поселить сюда девушек, а мужчинам поставить палатки рядом. Никто не озаботился проблемой о том, что мы занимаем чужую частную собственность. Два наших бывалых Сережи, начальник и буровик, считали, что в тундре занимать пустые хибары можно. Через несколько дней мимо проехал на моторке хозяин и спокойно разрешил жить там дальше.

Жилье оказалось довольно удобным. В отличие от грязного захламленного поселка, здесь, среди тундры, все было чистенько, столик во дворе для разделки рыбы, кострище, тропинка к воде. Топили печку и готовили на дровах из плавника и из местной кустарниковой тундры, вдоль реки росли довольно высокие кусты ивы. Чуть подальше от реки, кустарник сменялся на низкую иву и карликовую березку, которые на дрова не годились. Мужчины привезли из Москвы дубовые веники с объяснением «попробовали бы вы париться карликовой березкой». Впрочем, парились они только в поселковой бане, а на реке мылись, кто как сумеет. Погода на удивление стояла теплая, купаться мешали только комары.

На следующий день все кроме поварихи переплыли на лодке реку и отправились по рабочим местам. Буровик и все студенты, кроме меня, осели на портативной буровой, а мы вдвоем с Колесниковым занялись разрезами. Он многому меня научил, и вообще, в поле оказался исключительно хорошим партнером. Еще в поселке мы сделали два промывочных сита, мой главный рабочий инструмент. Работа строилась так: мы осматривали разрез, куда приходилось залезать, иногда по крутой, неудобной для передвижений, стенке. Здесь склон был сухой, с оттаявшей и высохшей породой на поверхности. Но ее нужно было счистить, чтобы убрать наносную осыпь. Чистить требовалось до мерзлоты, или почти до мерзлоты, когда становились видны характерные слои, признаки ненарушенного залегания.

Из этого деликатного слоя – уже оттаявшего, но еще не оползшего, я лопатой набирала породу на промывку. В качестве тары использовались ведро или картофельный мешок. Картофельный мешок применялся, когда породу брали наверху, его завязывали и сбрасывали с обрыва. Это методику бросания мешков я потом использовала во всех полях, почему-то коллеги удивлялись такому способу переноски образцов, они привыкли таскать груз руками. Подобные мелкие ухищрения, которым меня научил начальник, помогли скомпенсировать недостаток физической силы, требуемой для занятий ископаемыми насекомыми. Метод предполагал наличие масштабной промывки, а значит, к воде следовало принести немалый груз. А я все-таки отношусь к женскому полу. Иногда мне помогали коллеги мужчины или рабочие, а иногда приходилось работать в одиночку. Но мне эта тяжелая физически работа с самого начала очень нравилась. Наверное, занятия спортом помогли ощущать гордость за выполнение физических упражнений.

Расчистив мне место для пробы, Колесников, как заведенный, продолжал раскапывать склон. На расчищенной стенке он брал образцы на разные виды анализов, описывал разрез, выявлял следы мерзлоты. Я спускалась вниз и приступала к промывке. Тут тоже сложился особый ритуал. Чтобы промывать породу через деревянную рамку с сеткой, надо стоять на твердой поверхности, которая на тундровой реке имелась не везде. А особо выбирать удачное место тоже нельзя, чтобы не таскать туда тяжелые мешки. Приходилось промывать образцы под разрезом, где сход к реке обычно топкий. Для этого следовало устроить площадку, выложить ее камнями или даже обломками костей мамонтов, которых здесь было больше чем камней. Так у меня получалось благоустроенное рабочее место из схода к воде, и разложенных вокруг мешков, сит, матерчатых мешочков для образцов, лопат и совков. Когда надоедало заниматься промывкой, я гуляла по берегу собирая кости, или ловила современных жуков.

Мы проработали на Алазее почти месяц, после чего были переброшены в другое место, где у экспедиции имелась задача пробурить некий бугор с целью изучить его мерзлотное строение. Работы для меня там не было, но я полетела вместе со всеми, так как не хотела переходить в другую группу. Я заявила, что ничего страшного, я всегда найду себе занятие, собирая современных насекомых. Новое место находилось в лесу, я там действительно расширила коллекцию по сравнению с алазейской тундрой.

Нас высадили на обширном болоте с отдельными сухими участками, вертолет выбрал ближайшее доступное для посадки место от площадки для бурения. Жить было бы приятнее на берегу озера, но оттуда ходить пришлось бы еще дольше. Уже после того как вертолет улетел, обнаружилось, что буровик забыл погрузить несколько важных деталей. Мы забирали не все оборудование, так как на наше место переезжала соседняя партия. И еще, мы забыли погрузить часть продуктов. Не потому что разгильдяи, а потому что вертолет не хотел глушить винты и образовалась обстановка суматошной спешки с погрузкой.

В итоге наша партия оказалась в центре тайги без должного для работы оборудования и без должных продуктов. Бурить пришлось ручной буровой, что требовало более серьезных физических усилий. Проблему с продуктами частично решила запасливость начальника, который возил небольшой базовый набор в своем личном рюкзаке. Вместо тушенки мы питались утками и ондатрами, добытыми ребятами на озере. Место было богатое ягодами, мы собирали голубику и смородину. Стоянка на болоте в бытовом плане оказалась не такой уж неудачной, вода для хозяйственных нужд рядом, а для чая мы иногда приносили воду с озера, местная имела стойкий торфяной привкус. Спали теперь все в палатках.

Теперь я практически ходила везде одна, так как остальная группа сидела около ручной буровой. Я поставила много почвенных ловушек на болоте и в соседнем лесу, и ходила ловить плавунцов на озеро, это была расслабленная часть поля, почти как отдых. Один раз мы с начальником пошли посмотреть на озерную террасу в качестве разреза. Геологически она оказалась не интересной, зато, раскапывая террасу, мы обнаружили огромное количество современных жуков, которые попрятались в сухой теплой почве.

Так мы провели две недели, после чего вернулись в поселок. В Черском предстояло собирать вещи для отправки в Москву, просушить палатки и сложить полевое оборудование для следующего сезона. Несложные обязанности. Наверное поэтому, все расслабились и обстановка стала хуже, чем в самом поле. Начались бесцельные блуждания, общение с местными жителями и неизбежная выпивка. Кроме того, вернулись остальные партии, и два домика экспедиционной базы оказались переполнены разным знакомым и мало знакомым народом, все время кто-то приходил, курил, решал разные дела. Мне мало удавалось выбраться со двора, чтобы ловить жуков, так как приходилось упаковывать образцы вместе с начальником, мы оставались в этом хаосе редкой четко организованной рабочей структурой.

Наконец малоприятный финальный этап экспедиции окончился, студенты отправились домой. Летели мы одни, взрослые геологи оставались отправлять груз и консервировать базу. Я везла с собой два огромных оленьих рога, найденных на болоте, это были рога выдающегося животного, почти с мой рост. Мы нашли также совсем мало подъемные лосиные рога, от знаменитого, самого крупного в мире колымского лося, которые пришлось оставить на месте из-за перегруза. Я одна такой рог не могла поднять. Мы сидели в нем как в кресле.

В Домодедово мне никак не хотели отдавать мои рога, так как в Черском на них не оформили отдельного квитка. Рога минут 20 крутились по ленте, пока все пассажиры весело обсуждали принадлежность сего двусмысленного предмета. Убедившись, что на рога больше никто не претендует, служащие аэропорта разрешили мне их забрать. Я с гордостью привезла сувенир домой, но красиво расположить в квартире большие оленьи рога было негде, так они пылились на шкафу, пока не забрал кто-то из знакомых на дачу.

После колымской экспедиции мое отношение к профессии изменилось, я стала гордиться тем, что работала на севере среди комаров и мерзлоты, и с полным энтузиазмом согласилась следовать по такому пути дальше. На следующее лето мы снова поехали на Колыму. Теперь уже в несколько другом составе, Колесников занялся бурением, где мне нечего было делать, а я попала в партию под руководством А.В. Шера, легендарного хозяина домика в Черском.

Знакомство с Шером оказало огромное влияние на мою жизнь. Когда он умер несколько лет назад, у меня было ощущение потери близкого человека. Несколько дней я писала о нем очерк, который выложили в интернете (http://av-sher.narod.ru/SK_memory.html). В общем-то, и моя научная карьера после смерти Шера серьезно пострадала. Этот человек умел собрать вокруг себя команду, воспитывать учеников, был центром кристаллизации научных проектов. Именно Шер, специалист по мамонтам, первым в России инициировал развитие четвертичной энтомологии. Он нашел в колымских разрезах жуков, послал их на определение в Канаду Джону Мэтьюзу, а потом настоял на принятии в аспирантуру ПИНа Киселева, чтобы в России были свои специалисты. Теперь маститому ученому предстояло познакомиться с «научной внучкой», студенткой Киселева.

Я пришла на знакомство в старое здание палеонтологического музея во дворах старой Москвы недалеко от парка культуры. Музей находился в стадии переезда, Шер допаковывал свой кабинет, он уезжал и из музея, и из ПИНа, переходил в институт им Северцова. Внешность Андрея Владимировича не сильно удивила, это был типаж ученого, с бородой и в очках, каким и должен быть палеонтолог. Он был моложе, чем я думала, судя по его славе, - около 40 лет. Мы немного побеседовали и расстались, чтобы встретиться в Черском.

В Черский я прилетела с экспедицией географов, как и в прошлый раз. Теперь все было знакомо. Я предусмотрительно взяла теплую куртку и зимнюю шапочку (прошлым летом пришлось пользоваться запасной шапкой Колесникова). Мы провели на базе несколько дней, прежде чем поехать в аэропорт, встречать Шера и Плахта, моих будущих полевых начальников. Плахт, парторг кафедры криолитологии, которого я знала по прошлому лету, вылез из самолета с одним небольшим рюкзаком, а Шер с рюкзаком, 4 баулами, и 20 литровой канистрой. В канистре оказался медицинский спирт для «налаживания отношений». Оба они беспрерывно курили.

В экспедиционной хибаре продолжилось курение, и началась выпивка. Там сконцентрировались представители несколько экспедиций, в том числе краеведы, следовавшие по маршруту экспедиции Черского, и орнитологи из Магадана; они бы жили своей жизнью, но прибытие Шера всех притянуло к нам. Через пару часов мне захотелось уехать бурить мерзлоту со знакомым, уютным, и не курящим Колесниковым. На месте удержала только преданность палеоэнтомологии.

Я устроилась ночевать в маленькой отдельной комнате, занятой двумя огромными бивнями, но скоро приехал Давид Гиличинский из Пущино, и вселился туда сам, под предлогом, что всегда там жил. Мне пришлось переселиться в комнату к мужикам, где постоянно клубился табачный дым, и шло непрерывное застолье, из которого, впрочем, мне нравилось потреблять деликатесную колымскую рыбу. В прошлом году мы тоже много ели эту рыбу (чира, муксуна и нельму), Колесников научил меня делать пятиминутку: нарезать кусочки рыбы без костей, посыпать красным перцем и луком, добавить соли и уксуса и, поместив в две миски как в сосуд, трясти 5 минут. Рыба получалась малосольная с изумительным вкусом. Потом я прочитала в мемуарах Никсона, как подобную трапезу ему предлагал Хрущев, и как он с трудом заставил себя попробовать сырую рыбу. То есть, мы в своей колымской хижине питались так же как в Кремле.

Через несколько дней бессистемной жизни в ожидании вертолета, партии стали разъезжаться по полям. Первым уехал Колесников, припрятав под моей кроватью коробку с маслом, и забыв ее взять. Он сообщил по рации, чтобы масло забрали мы. Уехал Гиличинский с оравой студентов и тремя поварихами, которыми он ни с кем делиться не захотел (это были симпатичные пущинские студентки). Одного студента он предложил нам на выбор, выбрать поручили мне, а я переложила выбор на них самих, спросив, кто из них хочет поработать с Шером. Вызвался высокий красивый студент химик, который, однако, имел очень слабое географическое образование. Он с трудом мог найти на карте Колымскую низменность и не знал раньше, что в тундре много комаров. Бедняга проходил весь сезон полностью одетый, в куртке, накомарнике и длинных монтерских перчатках, даже ел через накомарник.

Из пущинской команды, кроме студента, с нами остался работать почвовед Стас Губин. Он сразу показал себя компанейским мужиком, подружившись со всеми местными охотниками. На север он приехал в первый раз, раньше занимался почвами пустыни. Шер с Плахтом полетели за лодкой в поселок Андрюшкино, чтобы сплавиться на ней в лагерь. А место для лагеря мы со студентом и Губиным должны были выбрать с вертолета рядом с нужными разрезами. Теперь я летела на Алазею с двумя неопытными товарищами, которые на севере раньше никогда не бывали, пришлось именно мне обсуждать с вертолетчиками, где высаживаться.

Мы встали на речной террасе, заросшей карликовой березкой. Вид оттуда открывался красивый, но в плане быта место было менее удобное, чем прошлогодняя стоянка с тордохом. За водой приходилось спускаться по крутой тропинке, кусты мешали свободно ходить. Губин быстро натянул полог и лег спать, накануне он всю ночь отмечал день рождения. Комары четко сконцентрировались вокруг его ступней, упиравшихся в полог, образовав две темные шевелящиеся фигурки. Студент с ужасом наблюдал эту картину.

Скоро прибыли на лодке Шер с Плахтом и все наладилось, установили палатки, соорудили стол, выкопали костровую яму и поставили сеть на рыбу. Шер оказался умелым рыбаком. В поле неприятные побочные эффекты жизни в обществе сильно курящих людей не ощущались. Выпивки тоже практически не было, канистра спирта оставалась мало затронутой и, действительно, приберегалась для нужных контактов, например, спирт меняли на бензин для лодочного мотора. Иногда Шер отливал немного спирта для нашего потребления в банку, разбавлял его водой и клал туда веточку укропа. Получался особый сорт спиртного напитка под названием аквариум.

Работа шла примерно так же как в прошлом году, с той только разницей, что Шер визуально искал слой с насекомыми. Он имел сильную близорукость и, как следствие, обладал способностью разглядывать мелкие детали, приблизив глаза вплотную к разрезу, как через микроскоп. Просидели на Алазее мы не очень долго, в основном, помогали Плахту докончить его проект, вернулись в поселок и стали собираться в основное поле на Керемесит.

От отряда остались три человека: я и два начальника. Губин со студентом вернулись к пущинской команде. Мы полетели на самолете в Чокурдах, где устроились на базе Северкварцсамоцветов ждать вертолета. Компания занималась добычей мамонтового бивня. Они оформили нас как один из своих отрядов с условием, что мы отдаем им бивни, найденные во время наших исследований. Так как вокруг этого коммерческого предприятия крутились деньги, вертолет нам предоставили сразу. Вылетели мы ночью (было уже не слишком светло, в августе полярный день закончился), едва успев собрать вещи, которые разложили, приготовившись ночевать на базе. Пока грузились, побросали также в вертолет несколько бесхозных досок, из которых потом построили стол и лежанки.

Вертолет высадил нас на симпатичной лужайке около небольшой тундровой реки. В долине росли высокие кусты, годные на дрова. Место это находилось севернее, чем Алазея, было холоднее, а комаров меньше. Мы прожили там больше месяца, с двумя лишними неделями ожидания вертолета, в начале осени, когда уже выпал снег и река стала замерзать. Условия быта были крайне простые, почему-то у нас не имелось рации, продукты, рассчитанные на месяц, стали кончаться, а так как Плахт решил бросить курить и своих сигарет не взял, у мужиков кончилось курево, отчего они очень страдали. Я до сих пор вспоминаю, и, при случае рассказываю, в качестве назидания относительно вреда курения, как два достойных ученых выкапывали из-под снега бычки, сушили их на печке, вытряхивали остатки табака и докуривали его в самокрутках из туалетной бумаги.

В процессе работы на разрезе мы действительно нашли два огромных бивня мамонта, которых потом отдали в качестве оплаты за вертолет. Один бивень успел вытаять, его перевезли в лагерь на резиновой лодке, второй остался в разрезе, его потом дергали тросом с помощью вертолета. Задержка с обратным вылетом случилась из-за нехватки топлива в поселке Чокурдах. О нас не забыли, как мы иногда думали, но сообщить никак не могли. Поэтому мы уже начали стоить планы спасения, как идти налегке через тундру к ближайшей военной базе. Питались мы в последние дни исключительно рыбой, которой было настолько много, что ее стали коптить для дома.

В мой день рождения в конце августа мужчины устроили праздник. Приготовили пирожки с рыбой, Шер написал стихи, мы даже попытались немного потанцевать в палатке, когда снаружи задувала снежная буря. Это было самое сложное мое поле и самое романтичное, с очень теплыми отношениями, без единой ссоры или начальственного окрика. Самым строгим выговором явилось замечание Шера, после того, как он донес до лагеря мой сырой образец, из которого вода пролилась к нему за шиворот. «Сейчас кто-то получит в глазик», промурлыкал начальник сладким голосом, «сколько раз говорил, надо делать бороздку». Теперь я пользовалась другой методикой промывки. Раньше я сразу из сита клала образец в мешочки, а сейчас вытряхивала промывку на брезент, где образец немного подсыхал. Если брезент расположить неправильно, вода стекала внутрь, а не наружу.

За два интенсивных полевых сезона я набрала столько образцов, что с трудом обработала часть их к курсовой и диплому. Керемесит остался на потом, как говорили Шер с Пахтом, на диссертацию. Однако до диссертации пришлось ждать долго. Фортуна повернула в депрессивную фазу, не сплошную, с просветами, но очень длинную по времени.

После успешной защиты диплома, и с одними отличными отметками, я с тревогой ждала распределения. Места для меня не было. Неожиданно у всех оказались знакомые или родственники в научных учреждениях, которые посылали персональные заявки. Кого-то, хуже меня учившегося, брали в аспирантуру. Поговаривали уже о том, чтобы послать меня работать в Якутск или Магадан. Несправедливость такого распределения (лучшую студентку курса в Магадан) была настолько очевидна, что кафедра все-таки решила оставить меня в университете старшим лаборантом, но с условием, что я сменю группу. Вместо насекомых я согласилась заниматься споро-пыльцевым анализом тех же четвертичных отложений.

Будни в должности старшего лаборанта оказались унылыми. Аспирантура мне не светила. Скоро все забыли про диплом с отличием, остались только рутинные обязанности, не требующие особого ума – подготовить микроскопы, принести образцы, заказать новые пособия. Когда я пыталась начать разговор о диссертации, мне отвечали, зачем тебе, без нее хорошо, тогда как других с тем же энтузиастом заставляли диссертации писать, и еще жаловались на заседаниях кафедры на ленивых аспирантов, которых нужно пихать. Споро-пыльцевой анализ осваивался без особого энтузиазма, я с трудом различала расплывчатые пыльцевые зерна под сильным микроскопом, мне хотелось вернуться к насекомым с их четкими линиями.

Единственным интересным занятием было участие в преподавании. По должности, старший лаборант был помощником основного преподавателя, принести, подать, но мне повезло работать с Ольгой Борисовной Бондаренко, которая сразу разделила группу на две части и доверила мне одну часть целиком. Потом мне доверили вести самостоятельно занятия для студентов не геологического потока (геофизики-геохимики), у которых курс палеонтологии был укорочен. Но официально педагогический стаж мне не засчитывался.

Истории про бесконечных университетских старших лаборантов наводили тоску. Это был тупиковый путь, болото, из которого редко кому удавалось вылезти. Наша куратор в 57 школе, Галина Анатольевна, великолепный педагог и организатор, тоже, оказывается, застряла на должности старшего лаборанта (отчего и посвятила себя биоклассу). На биофаке некий старший лаборант готовил к защите докторскую диссертацию, кандидатскую он уже защитил, но в должности повышен не был. Я присматривала другие возможности, но ничего подходящего не видела.

Научная работа замедлилась, поля постепенно прекратились. Кафедра заявила, что ездить нужно не с географами на Колыму, а со своими мерзлотоведами на европейский север. Этому были также объективные причины, так как наступала перестройка, и финансирование постепенно урезалось. Я поехала на европейский север, сначала с экспедицией из Сыктывкара, потом с мерзлотоведами, ничего толком не привезла. Мало того, что отложения были иные, чем на Колыме, и насекомые там встречались далеко не везде, моей работой никто не интересовался и предоставил меня целиком себе. А я еще не доросла для полностью самостоятельной работы. Я привыкла работать в коллективе, где все заняты одной задачей, делятся информацией, объясняют, помогают друг другу.

На следующий год я поехала в Магаданскую область на биостанцию Абориген, соблазненная Берманом, изучать реликтовые степи и насекомых из уникального местного разреза. Там тоже не все удачно сложилось. Вернее, я получила богатый жизненный опыт, познакомилась с интересными людьми, посмотрела интересную природу, но четвертичная энтомология за эту поездку мало обогатилась. Уникальный разрез оказался малодоступен. Образцы оттуда никак не могли ко мне попасть, то они лежали и ждали в другом поселке, то их послали на биостанцию, когда я уже оттуда уехала. Чтобы добраться до разреза, требовалось договариваться с мужиками работягами, я не нашла с кем. Я бы и нашла, если бы не надо было это успеть сделать за один день. На местных золотых приисках мне не дали забрать образец торфа, так как боялись, что я унесу золото. На самой биостанции было очень интересно в плане тайги, но на реликтовую степь мы смогли выехать только один раз. Второй раз я посетила реликтовую степь на Чукотке, куда поехала с Берманом после Аборигена, там удалось собрать каких-то жуков из местных разрезов, мало понятного возраста, так как их никто толком не изучал. Это была бы задача большой экспедиции, а не короткого наезда одиночного палеонтолога. Скорее, вся поездка носила характер полевой экскурсии, о степях я действительно получила представление, что помогло мне в дальнейшей работе.

Кроме этих мало продуктивных полей я съездила два раза в Крым на полевую практику, один раз в качестве помощника руководителя (им был Б.Т. Янин), второй раз самостоятельно. Потом родился сын, и поездки прекратились, пока он немного не подрос.

Шер все время держал со мной связь и даже предлагал поехать в поле в совместную экспедицию с американцами, что открывало дальнейшие широкие перспективы (на следующий год они поехали на Аляску), но я уже не смогла, засев дома с маленьким ребенком. Началась перестройка вместе с экономическим кризисом, из университета пришлось уйти, зарплата не покрывала денег на проезд. Я брала работу на дом, в частности Шер давал мне разбирать образцы с Хомус-Юряха и неплохо платил из совместного с американцами гранта.

Еще работая в университете, я стала подрабатывать в кружках. Я вышла замуж за студента старшего курса Петра Морозова, по прозвищу брахиопода. Студентом он подавал большие надежды (увы, ученым он так и не стал), меня поражали его энциклопедические знания о подмосковной фауне и его артистические способности. Он сам занимался в палеонтологическом кружке и много преподавал в геошколе, поэтому мы и выбрали такой способ пополнения семейного бюджета, чтобы снимать жилье отдельно от родителей. Мой отец ревновал настолько сильно, что видеть нас вместе не мог. Его родители не полюбили меня за «неприспособленность к жизни». То, что я сама, без знакомств, поступила в университет, казалось им не достоинством, а недостатком.

Мы набрели на внешкольное учреждение под названием московская станция юннатов, которая разрешала вести кружки на филиалах. То есть, школьники могли заниматься в университете, а зарплату нам платили на станции юннатов. Очень удобной системой оказалась возможность выездов, за них полагалось 8 часов. Одно занятие в неделю и один выезд на карьер через неделю обеспечивали полноценную кружковую нагрузку. Поездки за город не сильно напрягали, мы с мужем ездили на карьеры и сами по себе, прихватить с собой школьников не составляло труда. Это было даже занимательнее, чем ездить без школьников. Интересно, что в то же перестроечное время, мой первый полевой шеф Колесников тоже перешел на кружки, и мы даже один раз сделали совместный выезд.

Летом и во время каникул мы со школьниками ездили в дальние поездки. Зимой ездили в Крым, где устроились жить в сельской школе, летом в Эстонию, где жили во дворце пионеров. В ответ станция юннатов давала пожить приезжим группам у себя, такой был взаимовыгодный обмен. Я съездила в Серпухов и нашла там жилье в местном турклубе за небольшую плату, несколько раз мы ездили туда на ноябрьские праздники, когда ночевать в палатке уже холодно.

Так я проработала с школьными кружками 8 лет. Сидя дома с ребенком, я продолжала подрабатывать, делая для станции юннатов плакаты с ископаемыми животными и макеты фораминифер из пластилина. Я научилась неплохо лепить макеты, близкие к реальности, после фораминифер я стала лепить все, что не получается найти в хорошем состоянии в природе, редких брахиопод, трилобитов, ракоскорпионов. Фигурка посыпалась известковой пылью, и внешне становилась не отличимой от настоящей фоссилии. Мы с мужем нарисовали несколько сотен картинок фоссилий в пособие по определению ископаемой фауны Подмосковья, которым студенты и кружковцы пользуются до сих пор (http://www.geokniga.org/books/12017). Второе пособие, которые мы начали составлять, имело целью показать характерные ископаемые разных периодов, мы начали его делать, но работа застопорилась, осталась в рукописи, а когда я стала безработной, то нашлось время доделать, но вне станции юннатов рукопись так и осталась невостребованной.

Когда работа в университете стала совсем безденежной, я перешла на станцию юннатов окончательно. Должность состояла из ставки методиста и нескольких кружков. Новая среда отличалась мобильностью, народ все время увольнялся и искал другое место с лучшими условиями. Я тоже перепробовала несколько мест, таких как московская станция юных туристов и детский экологический центр, а прижилась окончательно в простой школе, где работала хорошая учительница географии. Мы там сделали школьный музей и возили детей заниматься на природу.

Моя любовь к полям вылилась в школьные экспедиции. Самая сложная была на лодках на реку Лугу Ленинградской области. В качестве заместителя, я пригласила знакомых сотрудников ПИНа, которые страдали от отсутствия полей по финансовым соображениям. А мне платили за организацию летнего отдыха школьников. Мы совместили две задачи, вывезли школьников на интересные с научной точки зрения объекты. Из института поехали Олег Лебедев и Галя Захаренко, моя одногруппница. Они занимались ископаемыми девонскими рыбами.

Мы взяли две свои байдарки и большую надувную лодку со склада института, продукты и деньги на билеты выдала станция туристов. Тремя лодками мы проплыли от города Луга почти до Кингиссепа, откуда доехали на поезде в Питер, где провели еще три дня в качестве туристов, жили в местном молодежном центре (без детей нам пришлось бы потратить на гостиницу в Питере намного больше средств). Во время сплава мы останавливались на разрезах с целью добычи девонских рыб. Я с удовольствием окунулась в знакомую атмосферу научного поля. Лебедев серьезно посоветовал мне возвращаться в науку пока не поздно. Он вызвался поговорить с Расницыным о заочной аспирантуре, а если не получится, взялся руководить мной по рыбам.

Вторую подобную экспедицию мы провели у моря на Таманском полуострове. Туда я взяла мужа и сына. Поездка была попроще, мы жили во дворе местного детского садика, собирали третичных рыб в сланцевой породе, нашли там кости кита.

Лебедев сдержал слово, провел переговоры. Расницын согласился, для заочной аспирантуры специальной ставки не требовалось. Для такого варианта требовалось, чтобы сотрудника послало предприятие. Университет раньше посылать меня в аспирантуру ПИНа отказывался, а простая школа, которой это было вовсе не нужно, написала нужную бумагу. Я задержалась с экзаменами, пока сын надолго устроил в садике карантин из-за сальмонеллёза, которым он заразился на даче, осенний набор пропустила, пошла весной. Научным руководителем мне назначили А.Г. Пономаренко, специалиста по древним ископаемым жукам. Его я знала еще со школы, где Пономаренко читал лекции по палеонтологии. Он сразу заявил, что в четвертичке мало понимает и руководить будет формально, а чтобы помогал мне Шер, с которым они в хороших отношениях.

Так, в 1998 году, синусовидная кривая моей карьеры пошла наверх. Я с энтузиазмом погрузилась в научную работу. Шер энергично взялся устраивать меня в экспедицию в дельту Лены, куда сам поехать не смог после операции на сердце. Это была совместная российско-немецкая экспедиция. Пришлось восстанавливать знания в английском, чтобы общаться с иностранцами. Я попала на север после большого перерыва, но сразу втянулась в работу, как будто колымское поле закончилась только вчера. Видимо, навыки ушли в область бессознательного.

Мы работали на Быковском полуострове недалеко от поселка Тикси, в хорошей добротной тундре, слишком холодной даже для высоких кустов. Зато имелось много плавника из дельты огромной реки, с топливом проблем не было. Мы работали на берегу моря на сильно льдистом разрезе, ходить по которому было сложно. Я носила мешки на промывку к морю или к тундровым лужам.

Рядом работал якутский студент, который промывал породу на грызунов. Он сохранил некоторые якутские суеверия, в частности, верил в духов. Духи жили в каждом предмете, поэтому трогать или передвигать чужое изделие было нельзя. Мы как-то раз устраивали промывочное место на очередной луже, я заметила подходящее бревно, чтобы на нем сидеть у воды. Студент посмотрел, увидел следы топора и отказался от идеи. Он сказал, что кто-то бревно обтесал, наверное, хотел использовать, значит это предмет, и в нем живет дух, он обидится, если его потревожить. В результате студент промывал стоя, пока я сидела на бревне. И что же случилось потом? Именно те образцы, которые я промывала сидя на обтесанном бревне, пропали во время перевозки. Теперь я уважаю чувства якутских духов.

Работать с немцами было сложнее, чем со своими. Всегда неловко сделать что-то не так, не понять чужие привычки. Нам повезло, полевая команда подобралась удачная. После начального общего этапа, когда мы общались с большим количеством немцев, в поле все стало намного проще. Немцев было трое, начальник Люц Ширмайстер, геолог, специалист по изотопам Ханно Майер и минералог Кристина Зигерт. Кристина провела в Якутске 20 лет, будучи замужем за русским мерзлотоведом, она отлично говорила на русском и иногда служила нам переводчиком. Люц говорил на русском чуть-чуть, после школы в ГДР, на следующий год он взял уроки и стал говорить намного лучше. Ханно говорил на английском. Мы общались на смешанном наречии, с кем как. Все трое были симпатичные работящие люди, мы подружились.

После поля немцы приглашали русских участников поработать месяц в Германии. Особой нужды в том не было, то же самое мы могли делать дома, а общаться по емейлу. Но в Германии платили местную зарплату, которой, в связи с огромной по тем временам разницей между валютами, в Москве хватало на год безбедного существования. Я смогла свести к минимуму работу в школе, чтобы сосредоточиться на диссертации.

Компьютер мне пришлось покупать личный и осваивать его самостоятельно. В начале  компьютерной эпохи я работала в бескомпьютерной среде. Меня к этой загадочной машинке не подпускали, хотя мне очень хотелось научиться. На станциях юннатов и туристов компьютеры имелись у избранных умельцев, им доверялись особо важные задания, а остальные пользовались печатными машинками. У Шера компьютер был давно, он привез его с Аляски, где проработал по обмену полгода. Он и помог мне приобрести свой первый агрегат, простой и дешевый (сто долларов), с минимальными функциями. Компьютер в качестве печатной машинки. Идея о личном компьютере исходила от Пономаренко. Он руководил широкими мазками и осуществлял глобальные подвижки в моей жизни. Сейчас я стала вполне неплохим пользователем в гуманитарной среде энтомологов и палеонтологов.

Первое время освоение компьютера шло тяжело. Я сидела дома одна, никто не мог показать простых вещей. Наладил машинку и поставил программы Шер, он также показал основные действия, из которых, переполненная впечатлениями, я мало что усвоила. Сидела я с самоучителями, где все описано слишком теоретически. Например, сказано «открыть файл». Что это значит? Как открыть, что для этого сделать? Я пыталась спрашивать специалистов и получала от всех одинаковый ответ: «файл это участок на диске с информацией». Как открыть файл... ну как, берешь и открываешь, что непонятного? Я сидела перед загадочно мерцающим экраном и элементарно не знала, какие магические действия нужно совершить, чтобы создать файл и начать с ним работать. Действовать по инструкции из книги не получалось. Никто мне не объяснил, что после названия файла следует поставить точку. У меня была примитивная система дос, требующая неких знаний в программировании. Все прописывалось вручную. Промучившись с открыванием файлов, я попросила сделать мне систему попроще, мы поменяли процессор, поставили виндоус, после чего я быстро освоила компьютер.

Вторым широким мазком руководства Пономаренко было предложение начать фотографировать как можно больше современных жуков, чтобы создать коллекцию изображений и сравнивать свои остатки с ними. Этим занятием я увлечена до сих пор. Постепенно от пленочного фотоаппарата с насадкой я перешла к компьютерным установкам, научилась работать с изображениями. Он вошли потом в базу данных, (ссылка скоро будет).

Я ездила на север с немецкой экспедицией и с русской экспедицией в сотрудничестве с немецкой, в общей сложности 5 раз. Первая экспедиция была на Быковский полуостров (1998), вторая на остров Большой Ляховский (1999), третья в дельту Лены на северный разрез Нагым (2000), четвертая снова на Быковский (2001), и последняя в дельту Лены на южный разрез Буор-Хая (2002).

Самая сложная экспедиция была на Ляховский. Мы летели туда на 2 вертолетах из Тикси, несколько часов, с приключениями. Ляховский стал самой северной точкой моих работ. Мы жили в палатках, но обедали и обогревались в небольшом домике от промысловиков, печки топили плавником. Комаров не было совсем, холодно, температура держалась около 5 градусов, редко до 10, когда казалось жарко. Иногда случались туманы или мелкая морось, но без снега, вполне приемлемые условия для работы. Мне немного было сложно с промывкой, вода все-таки холодная, приходилось поддевать в болотные сапоги теплые вкладыши и промывать перчатках, а когда условия позволяли, разводить рядом костерок чтобы греть руки.

Работала я на Ляховском практически одна, остальные рассредоточились по разрезу, и обычно их было не видно и не слышно. Дым от костра, кроме обогрева, давал ощущение защищенности от белого медведя. Я полагала, что местные медведи, на которых ведется охота, побоятся близко подходить к дымному костру. Медведей мы ни разу не видели, хотя им там было самое место, особенно, когда в один туманный день к берегу пригнало поле льда. Весь день я промывала под звуки шуршания льдин и странного курлыканья, доносившегося со стороны моря, наверное, это были тюлени. Вот тогда я реально опасалась встречи с медведем. Никакой защиты у нас от медведей не имелось, кроме ружья местного жителя, приставленного нам начальством Тикси в качестве наблюдателя за иностранцами в погранзоне. Почему-то только на Ляховском экспедиции довесили наблюдателя. Он целыми днями спал в домике, выходя иногда на пару часов погулять и пострелять уток, а передвигался по острову исключительно с ружьем, так как боялся медведей.

На Ляховском я собрала достаточно ценную коллекцию современных жуков. Энтомологи редко посещали эти края. Арктическая тундра очаровала обилием ярких низкорослых цветов, как альпийская горка. Разрез тоже был достаточно красив – 20 метровая вертикальная стенка темного льда с редкими вкраплениями породы. Только в нижней части разрез был похож на другие северные разрезы, с талой грязью, кочками, овражками и пологими или крутыми склонами. Имелись трудности набрать достаточно породы для промывки, так как мерзлота очень мало оттаивала.

Третье поле состоялось в дельту, куда нас довезли кораблем. Планировалось поработать на двух разрезах, сперва на Нагыме, где корабль нас высадил и ушел по своим делам. Мы встали, как обычно, с палатками и поработали там две недели. Потом пришел корабль перевезти нас на южный разрез Буор-Хая. Корабль временно дали в наше распоряжение, чтобы не возиться с палатками и жить в каютах якобы с удобствами. Считалось, что, избавленные от палаточного быта, мы быстрее сделаем разрез. Этот вариант сработал плохо. Когда мы погрузились на корабль, стало понятно, что он плохо приспособлен для жизни разнополого геологического коллектива. Женская часть состояла из меня и Тани Кузнецовой, нам выделили отдельную каюту, с обогревателем, в которую все приходили в гости (и неохотно уходили). Мужчины оказались в более тесных условиях, без обогревателя, им приходилось сушить вещи у нас, причем, все не помещалось.

Когда прибыли на южный разрез, весь день шел дождь, а времени мало, пришлось работать. Но после этого рабочего дня все так промокли, что единственный обогреватель не справился с просушкой одежды 8 человек. Если бы мы, как раньше, жили в палатках, то, во первых, не стали бы работать в дождь, во вторых, просушились бы у большого костра. А на корабле и развесить одежду было толком негде.

Спать в корабле и работать с корабля оказалось неприятно. Корабль на реке не мог просто так встать, чтобы его не развернуло, он стоял, воткнувшись в берег, с работающим двигателем. Звук корабельного движка раздавался по окрестностям, даже на разрезе он доставал, не то, что ты работаешь в изумительной тундровой тишине. В общем, первый дождливый рабочий день оказался последним. Мы решили съездить на соседний остров Самойловский, где имелась база с баней, немного просушиться и привести себя в порядок. На острове капитан немедленно пришел в нерабочее состояние на три дня, а мы праздно гуляли вокруг базы или общались с ее обитателями (там сосредоточилась основная часть экспедиции), так как остров был низенький без подходящих разрезов. Только я занималась делом, ловила жуков. Самыми полезными находками оказались божьи коровки, сидевшие на бревнах вокруг туалета. В тундре божьи коровки встречаются редко, а тут, в удачном месте, я нашла сразу несколько видов, мы потом написали статью.

После Самойловского никто не захотел возвращаться на разрез Буор-Хая, где мы пробегали под дождем, мало чего успев, вместо этого захотели высадиться на Быковском и поработать еще там, доделать позапрошлогодние пробелы. Я взяла сито и отправилась наверх на холм, чтобы компенсировать те образцы, которые в первый раз утащил обиженный якутский дух. Я интенсивно работала целый день без отдыха, чтобы успеть сделать как можно больше, у меня имелось предчувствие, что стоять мы здесь не будем. С высоты моего рабочего место ясно было видно, что народ греется у большого костра (при высадке Люц упал в воду) и задерживаться здесь явно не собирается. Так и получилось, все ждали, когда я закончу, чтобы сесть на корабль и уплыть в Тикси к цивилизации. Люц объяснил свое решение тем, что все мокрые, палатки и мешки надо сушить, а на корабле нет никаких условий.

Я думаю, что мы вполне могли и просушиться на берегу, и поставить там палатки, и немного пожить вне корабля. Это было чисто психологическое нежелание покидать каюту под крышей, одновременно с усталостью от корабельных неурядиц.

На следующий год Шер сам решил доделать разрез. Он напросился в поле еще в прошлом году, когда мы с Таней были на Ляховском. Никто не ожидал, что Шер после операции на сердце решится снова поехать в поле, да еще в тундру не слишком близкую от врачей. На отдаленный остров его не пустили, а на Быковском, куда вертолету лететь 15 минут, вроде как и не так страшно. Шер поработал там в компании с двумя студентами, которые называли его дедушкой. Они немного промывали, но для полноценных результатов нужен специальный человек, и на следующий год Шер пригласил меня.

Русская экспедиция работала рядом с немецкой, не будучи ее формальной частью. Мы объединились с пущинцами под руководством знакомого мне по Колыме Гиличинского. Я слышала про него много легенд, а лично пересекалась только на базе, и по работе не знала. У Гиличинского была команда из студентов, завхоз и местный повар якут, их работа на буровой была более похожа на производство, с четкими часами, и без отвлечений на дежурства и готовку пищи. Повара нам прислал зам директора заповедника из Тикси, как потом выяснилось, с воспитательными целями, чтобы тот сделал перерыв в запоях.

Когда пущинская команда с поваром уехали, остались мы втроем: Шер, я и студент Сережа. По дороге из вездехода сбежала молодая собака повара, выбрав в качестве хозяина Сережу. Пришлось нам держать собаку при себе, продолжая испытывать неудобства от ее шкодливой деятельности, например, она залезла в мой спальник, испачкав его грязными лапами, изгрызла полевой дневник, разорила косметичку и прокусила резиновый сапог.

Шер выпросил в немецкой экспедиции ботинки с кошками, чтобы ходить по льду. Теперь мы передвигались по скользкой стенке свободно. Образцы отрубали от мерзлоты топором, вытаскивали куски в ведре наверх и там промывали в тундровой луже, которую пришлось специально выкопать для этой цели.

Поле с Шером оказалось очень удачным, теплым, слаженным. Мы работали единой командой, что выгодно отличало эту экспедицию от других, где каждый занимался своим исследованием. Мы отметили мое сорокалетие в палатке, Шер снова написал стихи. Все напоминало романтическое керемеситское поле, включая рыбу на завтрак. Забрали нас во время, на вездеходе, где пришлось ехать в обществе дохлого лося, вытаявшего из голоценовых отложений.

На следующее лето я снова поехала с немецкой экспедицией с целью доделать разрез Буор-Хая, откуда мы сбежали в прошлый раз из-за последствий дождя. Поездка оказалась не слишком удачной в плане распределения рабочего времени. Работать приходилось урывками, подстраиваясь под расписание единственного человека, которому тоже был интересен этот разрез. Я бы поработала и одна, но это запрещалось техникой безопасности. Разрез находился на некотором расстоянии и через пролив, от базы на Самойловском. Проще всего было бы приехать на разрез и там стоять, наладив быт, забыв о том, что база рядом. Но, как и в случае с работой на корабле, близость благ цивилизации все осложняла. На Самойловском имелась баня, там работали товарищи, и мой партнер Себастьян предложил прерывистый режим, три дня работы и два дня на базе. Лодочный мотор постоянно ломался, мы простаивали. Я набрала меньше материала, чем обычно.

Для нужд диссертации мне вполне хватило материала Быковского и Ляховского, с добавлением старых колымских сборов. Я ее написала и защитила в 2001 году, не включив дельту Лены, которую не успевала обработать, да и не нужно было, диссертация и так получилась объемной.

Перед защитой я попала в малоприятную историю с нападением на улице, меня сильно ударили в лоб, так что я упала, потом возник красочный синяк под глазом (кровоподтек со лба всегда сползает под глаз, вот в чем причина частоты подбитых глаз). Наверное, у меня случилось небольшое сотрясение мозга, несколько дней я ходила и разговаривала как после наркоза. В таком же режиме прошла защита. Но подготовилась я хорошо, материал отличный, защита прошла весьма удачно. И все, опять в жизни образовалась пустота. С одной стороны, я затеяла писать диссертацию, чтобы хоть немного позаниматься любимым делом, включая поездки в поля, эта задача удалась на отлично. С другой стороны, не отпускала мечта вернуться в науку на подольше, чем четыре года аспирантуры.

Что делать дальше, я с трудом себе представляла. Похоже, что степень не собиралась менять направление моей жизни, оставались те же школы, кружки, и никаких новых перспектив. В таком состоянии прошло два месяца, я полюбила рассказывать анекдот про летчиков, сбросивших бомбу на деревню «Большие Гавнищи», где вместо взрыва раздался звук чмок. Так и моя диссертация.

На этом этапе я очень благодарна несколько вызывающей выходке Шера, который на одном из событий, с участием начальства ПИНа, громко заявил, что неплохо бы Свету кому-нибудь взять на работу. Хвалили диссертацию, хвалили трудоспособность, усердие, упрямство в достижении цели, и что? Это заявление неожиданно нашло отклик. Случилось чудо – я попала в недосягаемый ПИН, место для гениев и небожителей. О подобном результате я даже в подсознании не мечтала.

Началась совсем другая жизнь. Теперь я летела на работу как на праздник, и все было не так как раньше, прекрасные люди, минимальная, не навязчивая бюрократия, интересное общение, и главное, любимое занятие с любимыми насекомыми. Жизнь, кряхтя и запинаясь, забралась-таки на вершину холма, где греет ласковое солнце и дует освежающий ветерок, помогая наслаждаться изумительными, открывающимися с вершинами видами. Впервые после учебы в 57 школе, я была полностью счастлива. Проблемы отошли, у меня есть семья, дом, любимая работа, я стала ездить в поля и на заграничные конференции, доходов хватает на жизнь... Пребывание на вершине холма продолжилось ровно полгода.

Мы с мужем всегда с трудом находили компромиссные варианты летнего отдыха. Я мечтала поехать в байдарочный поход, он пойти покупать ракушки на птичий рынок или съездить на день пособирать ископаемые на карьере. В качестве компромисса, мы попробовали ездить на реки, богатые фоссилиями. Это не понравилось нам обоим, его так угнетала походная атмосфера, что любимые ракушки не помогали, а я страдала от унылого вида партнера.

Мы попробовали еще один компромисс – никуда не передвигаться, стоять на месте в доступности от ископаемых, но не один день на карьере, а неделю в лесу. Мой муж позвал с работы семью с дочкой, чтобы стоять в компании, так можно было оставлять в лагере дежурного и отходить, и дети играли друг с другом. Семья приехала не в полном составе, оказалось, что глава семьи не любит никуда выезжать из Москвы. Он был рад, что жене и дочке нашлась компания для поездки на природу.

Мы отправились на Рыбинское водохранилище около села Глебово, где имелась симпатичная березовая роща и разрез с аммонитами. Наша новая подруга оказалась очень общительной особой. Основная тема ее разговоров сводилась к неземной любви, которую она испытывает к своему мужу-домоседу. Я уже устала слушать подробности их счастливой жизни. Во всем остальном, новый способ отдыха казался более успешным, чем раньше, все были довольны, никто не жаловался.

Я набрала несколько литров черники в местном лесу, сделала варенье, принесла его на работу, где оно было отлично воспринято, после чего уехала в дельту Лены в поле. Шер оставался в то лето в Москве, он прислал мне на день рождения поздравительную радиограмму. От мужа вестей не было.

Вернулась я в другом семейном статусе. Муж поспешно встретил меня в аэропорту, после чего уехал к нашей рыбинской подруге. Пока я была в поле, она спасалась от своего ревнивого мужа в нашей квартире. А теперь ей пришлось вернуться домой, и бедняжка нуждалась в защите. Постепенно развилась история с зайкиной избушкой, немного растянутая во времени и с не столь удачным финалом.

От семьи осталась стандартная пара мамы с ребенком, папа от общения с сыном самоустранился и начал поговаривать о том, что по закону квартира принадлежит ему. Нам грозила жизнь в комнате в коммуналке, доставшейся мне после раздела родительской квартиры.

Таким образом, мое положение на вершине холма оказалось крайне неустойчивым, как у шарика на вершине полусферы. При первой возможности шарик с готовностью скатился вниз. Теперь у меня от былых компонентов счастливой жизни остались только сын и работа. Положение с жильем угрожающе ухудшалось и имело тенденцию закончиться катастрофой.

Многие люди живут в коммунальных квартирах и не обязательно от этого сильно страдают. Но мой случай был особый. Соседи попались отборные – две сильно пьющие старушки (при первом знакомстве они были трезвые и очень милые), и, отсутствующий по причине нахождения в тюрьме, молодой человек. Он скоро из тюрьмы вернулся и присоединился к пьющим старушкам. Я выросла при любящих интеллигентных родителях, без опыта общения с соседями. По натуре я не боец, доминировать не умею, было очевидно, что такие соседи сделают мою жизнь невыносимой. Да еще с сыном в одной комнате, никакой ему личной жизни, когда вырастет.

Я держалась, насколько могла, в старой квартире, где мы вместе жили почти 17 лет, где родился ребенок. Произошедшее казалось чем-то невероятным, чудовищной несправедливостью. В чем мы виноваты, что нас вышвыривают из своего дома на самое дно социальной ямы? Слово «любовь» стало вызывать отвращение, ведь именно из-за любви все это и произошло. А я виновата перед сыном, что не смогла удержать его отца своей привлекательностью, отчего он теперь наказан житьем с криминальными соседями.

У меня были две альтернативы: или начать военные действия (разменивать квартиру по суду) или уходить из опасной зоны. Когда появилась возможность уйти, я ей воспользовалась. Это и послужило стрелкой, переключившей рельсы моего жизненного пути, именно благодаря неверному мужу и коммунальной квартире, я оказалась в Канаде.

Переключатель выглядел следующим образом. В Германии, куда мы иногда ездили по делам совместной экспедиции, осел наш коллега, специалист по споро-пыльцевому анализу Андрей Андреев. При первой же встрече мы выяснили, что его первая жена моя одноклассница по 57 школе. В 2004 году Андрей нашел в интернете объявление о том, что в Англию требуется постдоктор на четвертичных насекомых. Объявление исходило от Скотта Элайса, которого я к тому времени знала лично.

Знакомство с Элайсом произошло на конференции в городе Фербенкс, Аляска. До этого я знала Скотта заочно, как редактора небольшого журнала четвертичных палеоэнтомологов. Он раньше работал в Денвере, Колорадо, а недавно получил позицию профессора в Англии. Я сама по себе общалась с иностранными коллегами мало, из-за замедленности своего научного развития. Общение осуществлял Шер. Он поставил задачу вывести меня в люди, для чего организовал нашу совместную поездку в Америку в 2003 году. Мы участвовали в 2 конференциях, по климату в Фербенксе и по мамонтам в Доусоне, Канада (прошлось побегать по двум посольствам за визами), после чего съездили в два небольших поля, на реку Титалук и на полуостров Сьюард. Поездка была полна приключениями, о которых я потом напишу подробнее.

Во время конференций я обросла самостоятельными знакомствами, очень повлиявшими на дальнейшую жизнь. Во первых, в Фербенксе мы познакомились со Скоттом, послушали доклады друг друга, во вторых, на Юконе мы встретились с Дуэнем Фрозе и побывали вместе на полевой экскурсии. Дуэнь, оценив по достоинству мой полевой энтузиазм, пригласил потом поработать в Канаде.

Итак, в 2004 году мне предстояло принять важное решение, выбор между работой в ПИНе (где мне нравилось чрезвычайно!), но жизнью в коммуналке; или работой в Англии (что пугало и привлекало одновременно), но с шансом заработать на нормальное жилье. Шер горячо уговаривал выбрать английский вариант, не навсегда, на три года. Он не только уговаривал, но и принимал активное участие в подготовке данного проекта.

Все вместе: давление любимого научного шефа, жизненные обстоятельства, и стремление посмотреть мир, привело к решению поучаствовать в конкурсе. Я написала Скотту письмо, а Шер по своей инициативе позвонил ему с рекомендацией. Интервью по телефону прошло успешно, меня утвердили, настала пора собираться.

Как всегда, возникли препятствия. Мы планировали приехать в Англию в июне и оттуда в июле поехать в поле на Юкон. Но рабочую визу мне дали только к началу августа, что было неожиданностью, так как Шер ездил в Англию регулярно и всегда визы получал сразу. Поэтому юконское поле отменилось, вместо этого мы отправились в поле на Чукотку в составе русской экспедиции с участием двух англичан (подробнее см. в очерке про Шера). В середине сентября, после пары недель на сборы и улаживание дел, мы с сыном отправились в Англию. Английские дневники написаны отдельно (ссылка здесь).

Дневник возник таким образом. После окончания замужней жизни мне хотелось отвлечься и заодно расширить круг общения, прежде всего, чтобы не находиться в лесу одной, в России это не слишком безопасно. Поэтому решила начать ходить с группой похода выходного дня при турклубе. Когда мы много ходили с родителями, такие группы нам встречались часто, и вступать мне в них совершенно не хотелось. Отпугивало большое количество народа в походе. Кроме того, они собирались на вокзале по объявлению, мне казалось, что народ туда приходит случайный, не умеющий вести себя в лесу. Но своей компании у меня так и не образовалось. Семейные компромиссы привели только к наличию компании любителей собирать фоссилии на карьерах, со своими особыми отношениями коллекционеров. Простых туристов среди наших знакомых не было.

Теперь, правила клуба принимать всех кто пришел, играли в мою пользу. Оставалось найти группу поменьше размером. Подруга по университету посоветовала выбрать тренировочный поход, где километраж немного больше обычного (25 км пешком, 30-40 на лыжах). Она сказала, что в такие походы ходила сама, ничего страшного, просто идти чуть подольше, зато общаться приятнее, потому что народу мало.

Я выбрала в расписании самый короткий из тренировочных походов. Это была группа Невского - Тартаковского. В первом походе весь день шел дождь, но впечатление осталось хорошее. Мы ходили по симпатичному лесу, где я раньше не была, группа сплоченная, все опытные туристы, обед общий, большой костер. Группа мне сразу понравилась, и я стала ходить с ней регулярно. С подачи руководителя, мы с Сашей два раза сходили в многодневный поход на майские праздники с группой Горожанкина. Я так прижилась в новой туристской среде, что, когда пришла пора уезжать в Англию, обещала регулярно посылать отчеты.

В Англии первое время я занималась работой, устройством быта, освоением чужих правил и немного прогулками. Постепенно жизнь наладилась, а все ближайшие окрестности оказались разведаны. Во время одного из шопингов я случайно обратила внимание на легкую дуговую палаточку, совсем простенькую (пляжный вариант) и дешевую. Для серьезных походов она не годилась, мы решили ее опробовать недалеко от дома, чтобы в любой момент уехать. Дождей сильных не было, палатка выдержала, а мы с Сашей выдержали груз. Сыну, когда мы приехали в Англию, было 14 лет, и я не слишком сильная женщина. Легкая палатка, легкие спальники и ограниченная еда (мы докупали продукты по пути, в Англии это не проблема), компенсировали отсутствие взрослого мужчины. Потом я привезла из России, куда ездила два раза в год, благо, что недалеко, тент на палатку. Тент был простой, прямоугольный, но он так удачно ставился над полусферической палаткой, что никакой дождь не попадал в это примитивное сооружение. После чего, мы начали ездить по всему острову, включая такие отдаленные места, как Шотландия и Уэльс.

Передвигались мы на поездах. Я не сразу поняла местную систему карточек и билетов, поняв, начала пользоваться даже более уверенно, чем местные автовладельцы. Маршрут обычно был круговой, он разрабатывался заранее с учетом возможности диких стоянок. Мы готовили на костре, пряча его от посторонней публики, не то что везде запрещали костры, просто в Англии они не приняты. Был также миниатюрный примус, на случай, если костер действительно не к месту, например, на пляже. Нашему передвижению очень помогали отличного качества карты из интернета (streetmap), где указаны все тропы, и наличие самих троп с указателями. В Англии длительная традиция пеших прогулок, поэтому тропы проложены везде, в том числе через фермерские поля. Заборы снабжены перелазами.

Кроме пеших прогулок и походов, мы часто выезжали на велосипедах. Я первоначально купила велосипед, чтобы ездить на работу. Скоро мы разведали, что в поездах есть специальные места с ремнями для велосипедов и колясок, и стали возить велосипеды на поезде. Они никому не мешают, здесь это обычное дело. Мы совершали довольно длительные велосипедные прогулки, например, проехали 40 км из дома в Эгаме до Лондона, обратно на поезде. На море Саше понравилось катиться по песчаному пляжу сразу после отлива, плотный песок отлично держал. Некоторая трудность велосипедных маршрутов состояла в перелазах. Пешим способом они легко преодолевались, а с велосипедами не очень. И еще, в Англии частенько дороги раскисали после дождя, не хуже чем в российской деревне, мы бывали очень грязными.

Пока я потихоньку копила деньги в Англии, цены на квартиры в Москве выросли в три раза. План покупки жилья с доплатой оказался не осуществим, если только не уехать в другой город, в Тюмень или Магадан (о чем я начинала серьезно думать). Нашему возвращению мешала также ситуация со школой, Сашу отказались брать в выпускной класс и ему грозила немедленная армия. Обучение в английской школе, русская не засчитывала, как, все равно, если бы ребенок вообще несколько лет нигде не учился. Экстернат просто так сдать не разрешили, для этого надо было отучиться в специальной школе-экстернате. Родина явно не собиралась принимать нас обратно.

Когда появилась возможность продолжить постдокторат в Канаде, я, уже не раздумывая, согласилась. Течение жизни вошло в русло канала, и все, оставалось только плыть по течению.

На самом деле, иммигрант из меня не самый удачный. Способности к языкам небольшие, а возраст уже не тот, когда чужая речь легко усваивается. Способности к адаптации тоже своеобразные, я очень легко нахожу турклуб и места где погулять, начинаю разбираться в местной природе, узнавать характерных жуков, но с трудом вписываюсь в социальную жизнь вне туризма. Склонности к бизнесу нет совсем. Характер не авантюрный. Такие люди обычно сидят дома, а меня вдруг занесло на другое полушарие.

Первое время в Канаде все было хорошо. Мы несколько раз ездили в поля на Юкон, я освоила американскую фауну, набрала много ископаемого материала и собрала неплохую современную коллекцию. Сын окончил местную школу, а потом и колледж по компьютерной специальности. Мы получили канадское гражданство. Я осуществила мечту детства побывать в Калифорнии. У нас есть дом, купленный в рассрочку. Я научилась водить машину, и теперь не ограничена в лесных прогулках, в Канаде женщине одной гулять не страшно. У нас есть симпатичные друзья.

Все эти успехи получили существенный противовес – после окончания контракта в университете в 2011 году, я прочно застряла в безработном состоянии. Похожий кризис был в 90х годах, но тогда хоть школы и кружки имели место, а тут совсем ничего. Попыталась пристроиться с дистанционной работой в России, два года продержалась, потом разразился нефтяной кризис, как в России, так и в Канаде. В Канаде действительно очень тяжело найти работу, для человека чужого, тяжело втройне. Здесь никто не угнетает иммигрантов, наоборот, Канада весьма толерантная страна. Но возникают разные второстепенные детали: отсутствие школьных друзей, родственников, не свое образование, незнание негласных правил, не впитанное с детства умение себя подать правильным образом. По крайней мере, все это относится ко мне.

Я научилась писать резюме и рассылать их десятками. Четыре раза меня приглашали на интервью, но на работу не брали. Хотя, мне казалось каждый раз, что я отвечаю успешно, и предложения то были не слишком заманчивые, на временные технические должности с низкой оплатой. Но всегда находились более успешные претенденты. А научные учреждения мою кандидатуру отметали сразу на стадии резюме. Впрочем, Канада всегда была не слишком ласкова к четвертичным палеоэнтомологам. Сейчас здесь в этой области не работает ни одного официального специалиста, остались пенсионеры Джон Мэтьюз и Анне Морган, студентка Вероник, вынужденная уехать в Англию, и мы с Алисой Телкой, фрилансеры. В 2019 году Алиса умерла от рака.

Чтобы разбавить крайне мало вдохновляющее занятие по поискам работы, и не потерять научные достижения, которые далеко не все опубликованы, я стала оформлять этот сайт. Основная задача его – сделать доступной базы данных по четвертичным насекомым. Когда я начала это делать настроение бы упадническое. Я не знала, смогу ли я сама воспользоваться этими данными. Несмотря на энтузиазм, перспективы продолжить научную деятельность у меня были весьма небольшие. Но мне было бы крайне обидно, если эти материалы не использует никто. Мало того, что любая палеонтологическая информация уникальна, в экспедиции были вложены немалые средства и нелегкий труд многих людей.

Остальные разделы данного сайта можно назвать украшательскими. Здесь как у людей – фотографии, рассказы о жизни; если вдруг соберусь написать исторический роман, так будет, куда его выложить.

И наконец:

Сделав с помощью сына макет сайта и разместив серию очерков, я нашла в себе силы выбраться из депрессивной фазы бытия. Хотя денег в семью я по прежнему не приношу, жизнь изменилась в лучшую сторону после решения начать снова работать в Палеонтологичском инстутуте, откуда пришлось уйти из-за переезда в Канаду. Сейчас я провожу в России больше времени, чем в Канаде, съездила в поле в Якутию после большого перерыва, написала проект, пишу статьи, интенсивно общаюсь с коллегами, в общем, снова стало интересно. Правда, заработок уходит на авиаперелеты, но пока справляемся. Спасибо сыну за финансовую помощь.